Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

На этом поймал себя Алексей Петрович. По лицам своих товарищей он понял, что и Небыков и Грек-Яксаев также заметили этот эффект.

В самом деле: цитаты подлинные, насквозь марксистские, а звучат они как-то непривычно и словно бы даже запретно. Лобачев подумал, что происходит это оттого, видимо, что в длительной практике эти верные мысли и положения были преданы забвению, оттеснены. На этот эффект и били докладчики «Спорклуба».

На улице шел снег.

— Извини меня, да, извини, — сказал Олег Валерьянович, — но мы чего-то уже не понимаем.

— Почему? — ответил вопросом Лобачев.

— А тут и понимать нечего, — сказал Небыков.

Алексей Петрович, обдумывая свою жизнь, между прочим думал и о досуге, о досуге, достойном советского интеллигента. Из литературы он знал, как проводила свой досуг лучшая часть старой интеллигенции. Больше всего ему нравилось, как эта интеллигенция собиралась по вечерам дома и играла на разных инструментах. Один на скрипке, другой на фортепьяно, третий на кларнете. Играли они только серьезную музыку. Были такие жены, а иногда и мужья, которые при этом пели что-нибудь из оперных партий или романсы. В промежутках между музыкой вели разговоры об искусстве и даже об общественной жизни. После этого был ужин с графинчиком, солеными грибками и опять же с разговорами.

У Алексея Петровича тоже были друзья — Дмитрий Еремеевич Небыков, один веселый философ, один молодой, но довольно известный литературовед, даже писатель один, еще Олег Валерьянович Грек-Яксаев и, наконец, доцент Лопахин Михаил Павлович. И Лобачеву страсть как хотелось собираться с этими друзьями, как собирались раньше лучшие русские интеллигенты. Самому бы сесть за фортепьяно, за скрипку бы Олега Валерьяновича, кларнет — Дмитрию Еремеевичу, что-нибудь подобрать бы писателю, а философ бы пел. У него хороший баритон. Но господи! Сам Алексей Петрович только учился играть, и то в глубокой тайне, повторяя уроки за шестилетним сыном. Небыков, может быть, и держал в руках балалайку, но было это в глубокую давность, в деревенскую бытность. Олег Валерьянович был слишком неровен, одержим страстями и идеями, он часто выпадал из круга. Писатель же всегда пел одну и ту же песню про молодого коногона, пел ее жалобно, с сердцем.

Один только философ, приятный толстяк, умел все — и петь, и играть. Но ведь один! Литературовед и Лопахин вообще ничего не умели.

Когда Алексей Петрович выступал с этими идеями перед своими друзьями, они долго и радостно ржали. Философ, который ржал лучше всех, принимался изображать в лицах будущий квартет или квинтет, и это еще больше смешило друзей Алексея Петровича.

Однако нельзя сказать, чтобы друзья Алексея Петровича совсем не собирались по вечерам. Собирались, и довольно часто, особенно в зимние месяцы. Иногда собирались так часто, что начинали роптать жены: «Опять до трех часов ночи!» «Но ведь пойми ты, — говорил Лобачев своей Татьяне, — пойми, что я не могу без общения. Я же отстану просто-напросто от жизни, от умственной жизни общества». И он был прав. Даже философ, возможно, был прав, когда говорил своей жене более решительные слова. «Пойми, — говорил он, — без общения я умру от закупорки вен. Кому это нужно!»

Алексей Петрович и его друзья собирались у Лопахина и до поздней ночи играли в кинг. Когда Алексей Петрович работал еще в областной газете, он знал, что даже обкомовцы, не все, конечно, играли по вечерам в подкидного дурака. Кинг же с подкидным даже и сравнивать нельзя.

Жена Лопахина, Светлана, — бывшая фронтовичка. У всех других жены не были фронтовичками, и поэтому они терпеть не могли полуночных сборищ. Светлана же переносила это охотно и даже сама принимала участие. Фронтовая натура, она как-то ближе к мужской натуре. Может быть, поэтому и собирались у Лопахина.

Сам же Лопахин был человеком сложным. У него было подорвано, как он говорил, социальное мышление. Михаил Павлович Лопахин читал курс русской литературы.

— Может, чаю принести? — говорит Светлана и приветливо, по-фронтовому, смотрит на этих доцентов и кандидатов, усевшихся за круглым столом и сладко томящихся в ожидании, пока сдаются карты квалифицированной рукой хозяина дома — Лопахина. — Может, чайку, ребятки? — спрашивает бывшая фронтовичка Светлана.

Ребятки, то есть доцент Небыков Дмитрий Еремеевич, старший преподаватель Лобачев, сам Лопахин и толстяк философ, тоже доцент, — молчат. Потом, опережая философа, которому трудно отказаться от чая, Небыков отвергает предложение Светланы.