Всеволод Кочетов - Молодость с нами

Где-то там, среди этих людей, были друзья и знакомые, соратники, единомышленники. Перед Павлом Петровичем как бы проходила вся его жизнь. Он помнил первую для него демонстрацию на этой площади, когда они, школьники, шли тут парами, держась за руки, чтобы никто не потерялся, смотрели на штатских и военных, которые заполнили трибуны и кричали оттуда какие-то слова, — понять можно было только: «долой» и «да здравствует». Мальчишки и девчонки, едва изучившие таблицу умножения, тоже кричали в ответ: «да здравствует» и «долой».

Так и шла жизнь, так было и всегда: одно — да здравствует, другое — долой. Всегда была борьба, никогда не было бездумного спокойствия — не только тихих гаваней, даже и стремления к ним; никогда не было обывательского: хватит, поработал, пусть другие поработают; мелкое мещанское счастье не стучалось в душу ни до войны, ни после войны — там ему не было места, и не было для него времени. Сначала пришлось восстанавливать разрушенное войнами — империалистической и гражданской, потом надо было налаживать в стране все: восстановить и развернуть мощную тяжелую промышленность, коллективизировать сельское хозяйство, чтобы строить социализм и чтобы должным образом встретить новую войну, пружины которой все туже скручивались вокруг извилистой оси Берлин — Рим — Токио. Эта ось скорее была не осью, а коленчатым валом чудовищного танкового мотора. В противовес ей тоже надо было строить танковые моторы, самолеты, пушки, корабли.

Затем началась война, и надо было идти и идти по длинным дорогам отступления, сидеть и сидеть в окопах обороны, крушить, громить, окружать, преследовать противника на таком же длинном, тоже нелегком, но победоносном пути вглубь фашистской Германии. Ну, а потом потребовалось вновь восстанавливать, вновь строить, расширять, реконструировать — закладывать камни и фундамент коммунизма. Где уж тут, на этих крутых поворотах истории, на перевалах через ее хребты, на этих дорогах через ее зыбкие трясины — где тут место для мелкого мещанского счастья! Счастье всегда мыслилось большим, необъятным, и оно было именно таким, — таким оно приходило, его приносило время, его приносили успехи страны и победы народа. Разделенное на миллионы частиц, оно становилось личным счастьем каждого из тех, кого Павел Петрович считал своим единомышленником.

Павел Петрович следил за ходом колонн, по знаменам, по макетам изделий он узнавал, кто там проходит в эту минуту перед трибунами: текстильщицы ли, судостроители, паровозоремонтники, строители турбин, подъемнотранспортных сооружений, электрических машин, школьники или студенты, работники науки… Может быть, где-то там Оля, может быть, где-то там и Варя. Павел Петрович подумал о них, и пришла горькая мысль. Вот взять его, солидного человека, который, засунув руки в карманы хорошо сшитого дорогого пальто с бобровым воротником, независимо стоит на праздничной трибуне, человека, который может подойти к телефону, вызвать персональный автомобиль и ехать куда ему вздумается, человека, который руководит несколькими сотнями людей и под руководством которого успешно в очень короткий срок выполнено важнейшее правительственное задание, который получает крупную заработную плату, — вот он, этот человек! Люди видят его, благополучного, много достигшего, и, может быть, завидуют ему, думают: счастливец, живет как у Христа за пазухой. И никому в голову не придет, наверно, мысль о множестве бед, которые обрушились на этого человека, о тех силах, которые с величайшим упорством действуют против него.

Его уже несколько раз вызывали в горком, уже не к Савватееву, а к различным инструкторам, — вызывали потому, что в горком шли письма о нем, о Павле Петровиче; и в чем только не обвиняли его анонимные и не анонимные авторы писем! Красносельцев, например, утверждал, что инженер Колосов развалил научную работу в институте и дискредитировал научные кадры.

Из-за обилия всяческих жалоб Павлу Петровичу по временам казалось, что, может быть, все эти люди — авторы всех этих писем, а с ними и секретарь партбюро Мелентьев, — может быть, они и в самом деле видят такое, чего он, охваченный стремлением во что бы то ни стало перестроить работу института, не ощущает и не замечает. Были такие минуты, когда Павел Петрович кое в чем даже соглашался с авторами писем. Совершенно не мог он согласиться только с тем, что Оля вправе была уйти из дому. Да, он обнял и поцеловал в Олиной комнате Варю, да, обнял и поцеловал. Ну и что же? Если бы глупая девчонка знала, что с того вечера он с Варей больше даже и не встречался…