Всеволод Кочетов - Молодость с нами

После трех она начинала готовиться к вечерней встрече с Виктором. Одно за другим перебирала платья, стояла перед зеркалом, обдумывала каждую деталь своей внешности.

После той встречи, когда произошла трагическая размолвка из-за какой-то девушки, уехавшей на Дальний Восток, Виктор позвонил Оле назавтра вечером.

Вечер был скверный. Оля и Павел Петрович сидели в кабинете, и Оля расспрашивала Павла Петровича, почему ушла Варя. Он ответил, что не знает, почему. Оля не верила и настаивала, и даже сказала, что кое-что слышала возле дверей. Настроение у нее было ужаснейшее. Весь день она ничего не брала в руки, ничего не делала, только ходила от окна к окну и вздыхала. Вздыхала она так часто и громко, что ей самой это было противно. С приходом Павла Петровича тоже вот не стало легче.

Они сидели долго, неоткровенные друг с другом, размышлявшие каждый о своем. Оля вздрогнула, когда зазвонил телефон, поспешно схватилась за трубку.

— Да, я вас слушаю, — стараясь говорить как можно холоднее и безразличней, ответила она, когда узнала голос Виктора Журавлева.

Они разговаривали несколько натянуто, но совершенно не упоминая того, что произошло накануне. Журавлев спросил, когда и где они встретятся — сегодня или завтра, лучше бы, конечно, сегодня. Оля хотела сказать, что больше никогда и нигде, но сказала, что ей все равно, — можно на берегу у моста, а можно и на бульваре, где живет он, Виктор. Павел Петрович спросил, когда она положила трубку:

— Шнуровкин, конечно?

— Журавлев, папочка! — ответила Оля с отчаянной смелостью. — Ты его знаешь, это ваш сталевар, который рубит расплавленную сталь рукой. Виктор Журавлев. Он мне нравится.

Так случилось впервые, что, услыхав от Оли имя нового ее знакомого, и еще, о боже мой, которому не только она, но который и ей нравится, Павел Петрович не нашел никаких ядовитых слов.

— Вот как! — только и сказал он.

Что он мог сказать еще?

Он представил себе мысленно этого Виктора Журавлева. Что ж, Виктор Журавлев был отличным первым подручным бригадира-сталевара. Еще в бытность Павла Петровича на заводе Журавлева готовили к самостоятельному бригадирству. Это, так сказать, производственная сторона, общественное лицо Журавлева. А что у него в душе, что в мыслях, в сердце — Ольге, должно быть, это видней, чем ему, Павлу Петровичу. Что можно сказать о человеке, видя его только возле мартеновской печи, только в прожженном бушлате, с черным измазанным лицом? Много ли могли заводские инженеры и мастера сказать в свое время о молодом слесаре Павлуше Колосове? Занозистый, дескать, шустрый паренек, работает хорошо, сообразительный. И только. А Леночка — отметчица с бетономешалки — могла бы о нем в ту пору рассказывать целые легенды, она их и рассказывала подругам, до самой своей смерти рассказывала.

— Да, вот как, — повторил Павел Петрович, подошел к отважно глядевшей ему в глаза дочери, видимо готовой к самой отчаянной борьбе за своего Журавлева, погладил ее по голове и отправился спать.

И вот пошли удивительные дни. Оля и Виктор ходят и ходят по улицам. Ни она, ни он не хотят ни в кино, ни в театр, ни на какие концерты. Жизнь, когда она завязывается в такой узел, который завязанным оставаться долго не может и непременно должен быть развязан, — в такую пору жизнь в тысячи раз острее, богаче переживаниями, волнениями, страстями, чем плод самой пылкой человеческой фантазии, представленный на театральных подмостках или на экране кино. Любовь и в наши дни нисколько не увяла, не угасла, не потускнела, не стала ручной и домашней. Любовь все так же способна ворочать горами, она так же способна и окрылять людей для взлетов под самое солнце и сбрасывать их в грязь и болота низменных чувств. Пусть нас не уверяют моралисты, что любовь — это сугубо личное, индивидуалистическое, которое якобы противопоставляется общественному. Нет, любовь — это общественное, потому что обществу нужны не тусклые, серые люди, унылые, как графленая бумага для бухгалтерских ведомостей, а люди, способные вечно цвести, не отцветая, вечно беспокоиться, не успокаиваясь, вечно расти, не старея…

Оля сразу увидела разницу между любовью и игрою в любовь. Это не было любовью, когда она могла обманывать своего сверстника и не приходить на свидание якобы только из тех побуждений, чтобы проверить его чувства; когда она могла говорить: «Этого не хочу, хочу другое»; когда, подставив щеку, или пусть даже губы для поцелуя у ворот, она вбегала весело в дом и требовала поскорее поесть, а то умрет от голода; когда она могла по две недели дуться на какого-нибудь Вадика или Юзика из-за сущего пустяка и не разговаривать с ним, пока он сто раз не попросит прощения у нее, хотя виноват вовсе не он, а она.