Анатолий Левченко - Пятьсот веселый

— Смотри, какие одеяла! — шепнул Арвид на ухо Генке.

— Ну и что? — как можно равнодушнее спросил Генка, хотя одеяла, которые сиплый вынул из рюкзака, даже на глаз были теплыми, мягкими, пушистыми.

— Из верблюжьей шерсти, — авторитетно зашептал читинец. — А чемоданы! За один такой чемодан знаешь, сколько денег дадут!

— Собираешься стянуть? — усмехнулся Генка, пристально вглядываясь в засиневшие от повышенного интереса глаза приятеля.

— Да ладно тебе! Тоже мне, следователь нашелся! — Арвид спрыгнул на пол и выскочил из вагона. — Побереги место, отличник! Пойду погуляю! — Он скорчил рожу, мельком взглянул на стоявшего у вагона Владимира и пошел вдоль состава смешной журавлиной поступью. Без Арвида сразу стало скучно.

— Давайте я помогу, — послышался голос Владимира.

— Благодарю вас. — У дверей вагона появился аккуратный старичок в темном костюме. Волосы и бородка клинышком были совершенно седые, но держался старичок на удивление прямо, не сутулился и не горбился.

Владимир подсадил старичка. Тот выбрал себе место у стенки, рядом с Николаем. И через минуту Генка услышал, как Николай просипел:

— А в твоих краях, папаша, барсуки водятся? Старенький пассажир охотно и с полной серьезностью начал рассказывать о барсуках и почему-то о енотах. Рассказывал он, наверное, интересно, потому что Николай внимательно слушал, даже его порывистое дыхание стало словно бы ровнее.

— Давай сюда, мамаша! — крикнул кто-то. Генка обернулся и увидел огромного человека в темно-синем кителе. Ну и рост у него! Наверняка метр девяносто, не меньше.

— Лесоруб я, — еще стоя на земле, счел нужным представиться рослый пассажир. — С самого Приморья еду, так сказать. Лесопункт наш Муравейка называется. Может, слыхали?

— Нет, не слыхал, — Владимир, к которому были обращены слова лесоруба, улыбнулся. — Но мне очень приятно познакомиться с вами.

— Иван Капитонович Корнев. — Лесоруб протянул Владимиру огромную ручищу, а когда тот назвал себя, с удовлетворением проговорил: — Вот и познакомились, так сказать.

Потом лесоруб посмотрел вдоль состава и гаркнул:

— Живей, мамаша! Второй раз тебя кличу.

Мамашей оказалась знакомая Генке старушонка в мышиной шали. К вагону она прискакала резвенько, бодро. И откуда берутся силы у этих старушонок! Совсем вроде развалюшка, а ни черта ей не делается — бегает по вокзалам, толкается в очередях. Вот и сейчас она улыбается, приговаривает что-то ласковое, а по хитреньким глазкам видно, что бабка себе на уме и не позволит провести себя никаким ловкачам, отирающимся на буйных послевоенных вокзалах.

Лесоруб легко поднял старушонку вместе с лукошком и сумкой. Бабка лихо, по-девичьи взвизгнула, длинная цветастая юбка задралась, и Генка, не успев отвернуться, с досадой увидел убогую наготу. Помогая старушенции утвердиться на полу, Генка отвернулся, а та поняла причину его смущения и хихикнула, прикрыв рот сухоньким кулачком.

В углу вагона шипел и кудахтал Николай — смеялся. Интеллигентный старичок тоже посмеивался. В этот момент лесоруб влез в вагон, увидел, что все смеются, и сам захохотал, показав огромные прокуренные зубы.

— Ржут, как нехристи, — оправив юбку, сказала старушка. — Не девка я вам. Неча зубы скалить. До войны больно много ржали, вот и наказал господь, наслал на нас этого антихриста, Гитлерюгу!

— Да мы ничего, мамаша, — примирительно пробасил лесоруб. Он не знал причины веселья, а просто присоединился к общему смеху за компанию. — Почему бы и не посмеяться? Сели в вагон, скоро отчалим, так екать. Вот и веселимся от души.

Все занялись своим устройством. Готовились ехать долго, основательно, не рассчитывая на курьерскую скорость.

Елочки Зеленые, который успел уже всем сообщить, что его звать Матвеем, свернулся калачиком на нарах и моментально заснул. Спали, сладко причмокивая губами, двойняшки. И только мать, оберегавшая их сон, знала, кто из них Вера, а кто Надя, настолько они были похожи. Николай постелил шикарные верблюжьи одеяла с красивым рисунком и что-то искал в своем тяжелом неопрятном мешке.

Владимир курил. И хотя поза у него была самая спокойная, Генка чувствовал, что красивый пассажир думает о чем-то невеселом. Как-то уж слишком сосредоточенно следил он за тем, как синеватая струйка дыма поднималась от папироски и, расплываясь, таяла в знойном, неподвижном воздухе.

На Владимире была белая новая рубашка, шелковая, почти прозрачная, и синие, тщательно отглаженные брюки. Шик! И туфли тоже новенькие. И как только ухитрился даже не запылить их!