Исай Давыдов - Девушка моего друга (сборник)

Приходит с работы Вовкина мать и, узнав, в чем дело, сразу начинает волноваться и суетиться. Мы успокаиваем ее, как можем. Леры все нет. Мы встречаем ее уже тогда, когда за Вовкой приезжает скорая помощь и я вместе с санитарами помогаю ему спускаться вниз. Лера бежит нам навстречу по лестнице, вдруг видит- Вовку, людей в белых халатах, бледнеет и прижимает руки к груди.

— Вова, что с тобой? — почти кричит она.

— Не волнуйся, чепуха. —- Вовка через силу улыбается. — Аппендицит.

Через неделю вернусь. В машине скорой .помощи, кроме санитаров и Вовки, умещаются только двое — Вовкина мать и Лера. Мне приходится остаться. На другой день я убегаю со второй лекции и иду з институт Склифосовского узнать, что с Вовкой. Какая-то удивительно спокойная, невзрачная женщина за окошечком говорит мне, что больной Малков прооперирован, операция прошла удовлетворительно, состояние тоже удовлетворительное.

— Увидеть его можно?

— Нет. Свидания только по воскресеньям.

— Что ему можно принести?

— Пока — только фрукты. Все остальное у него есть.

После занятий я еду в Елисеевский магазин — лучший коммерческий магазин в Москве — и покупаю там два больших антоновских яблока. Они стоят безумно дорого, эти яблоки. На них уходят все деньги, которые мама оставила мне на карманные расходы до следующей стипендии. ’ Как драгоценность, я везу эти яблоки в институт Склифосовского и протягиваю в окошечко равнодушной, невзрачной женщине.

— Записка будет? — сухо спрашивает она.

Сейчас.

Я вырываю из тетради лист и пишу записку.

— Ответа ждать будете?

— Буду.

Женщина отдает кому-то яблоки и записку, и их уносят.

Я жду долго, почти, полчаса. Наконец мне приносят мой же тетрадный листок, на обороте которого корявыми, шатающимися буквами написано:

«Семка, спасибо. Скажи Лере, чтоб приехала обязательно.

Между нами — мне паршиво. Кажется, во время операции прорвался гной. Спроси у матери, чем это пахнет.

В.».

Прямо из вестибюля института звоню на работу маме, но мне говорят, что она на обходе и к телефону в это время не зовут.

После обеда я выбегаю на угол и из автомата звоню еще раз. Мне говорят, что мама на операции.

Вечером, когда мама, наконец, приходит домой, я спрашиваю, чем пахнет, если во время операции аппендицита прорывается гной.

— Перитонитом, — говорит мама.

— А что это такое?

— Воспаление брюшины. Это очень опасно. А у кого это?

— У Вовки.

Мама начинает волноваться:

— Это плохо, Семочка. Это очень плохо. Я посоветуюсь завтра с нашими хирургами.

На следующий вечер мама приходит раньше обычного.

—Я специально отпросилась, — говорит она. — Скажи Вовиной маме, что помочь может пенициллин.

Это новое средство. Импортное. Его страшно трудно достать, и оно стоит очень дорого. Но, говорят, оно делает чудеса. У нас его достать невозможно. Кажется, у главврача есть какой-то крошечный запас, но он о нем даже не позволяет говорить. Вот если она где-нибудь раздобудет…

Я бегу к Вовкиной матери. Она, выслушав меня, одевается и уходит куда-то звонить.

Через два дня ей удается, наконец, достать пенициллин.

Но, кажется, он уже бесполезен.

В этот день Лера вбегает ко мне растрепанная, страшная. На белом, совершенно белом ее лице, как угольки, чернеют широко раскрытые глаза.

Я замечаю, что у Леры перекручен чулок, и это почему- то пугает меня больше ее бледности. Ведь Лера всегда так безжалостно-жестоко высмеивала женщин, которые не следят за своими чулками...

— Семка, — задыхаясь говорит она. — Вовкиных родных вызвали в больницу. Мне соседи сказали...

— Едем, — отвечаю я.

— Подойди к зеркалу, приведи себя в порядок.

Я выхожу из комнаты, закрываю дверь и надеваю в коридоре пальто. Когда я возвращаюсь, Лера причесана, у нее подкрашены губы, и это еще сильнее подчеркивает ее бледность, но чулок у нее по-прежнему перекручен. Мне неудобно говорить ей об этом, и я киваю на дверь. — Пошли. Мы почти бежим к троллейбусу, потом пересаживаемся на другой. У Леры какие-то странные, возбужденно- испуганные глаза. А я все время невольно смотрю на окружающих и думаю: замечают они или нет, что у Леры перекручен чулок. Кажется, никто, кроме меня, этого не замечает. Люди глядят в окна, в газеты, в книги, разговаривают, и никому до нас нет дела. В институте Склифосовского нам безоговорочно выписывают пропуска и выдают халаты, хотя сегодня и не приемный день. И по этому я чувствую, что дело плохо, очень плохо. Я бегу за Лерой по узким и длинным коридорам, слышу стоны и кряхтенье больных в палатах, и мне становится жутко. В маленькой палате, куда вбегает Лера, — четыре кровати. Возле одной из них я вижу мать и бабушку Вовки. А на кровати... Боже, неужели это Вовка?!. Ужасно худой, с обтянутым темным лицом, с выпирающим, острым носом, с провалившимися, страшными глазами, которые, кажется, ничего не видят, кроме какой-то одной точки на потолке. Приходит сестра. Делает ему укол. Пенициллин. Тот самый пенициллин, который теперь уже, видимо, бесполезен. После укола Вовка вдруг вскакивает, машет руками и дико, безобразно ругается. Я за всю жизнь ни разу не слыхал, чтобы он так ругался. Его укладывают обратно в постель.