Александр Черненко - Моряна

«Батяша виноват», — горестно думала Глуша.

Максим Егорыч исправно каждый месяц приезжал к дочери и зятю.

Он жил на маяке, где по ночам калил ослепительную лампу, указывая ловцам обратный путь из Каспия. Один раз в месяц Максим Егорыч ездил в район получать деньги и продукты. По дороге из района на маяк он направлял свой утлый куласик в Островок, где и проводил целый день.

Из полученных продуктов он выделял половину дочери и, распив с зятем бутылку водки, отдавал ему и деньги.

Жил он на маяке один, и деньги ему не нужны были.

— Живите, детки, радуйтесь! — говорил Максим Егорыч, похлопывая зятя по плечу.

Выпив, отец быстро хмелел и подолгу тянул смешным баском свою любимую песню:

Он плакал и безрадостно пел:

Мотя, медленно раскачиваясь, гнусаво подтягивал тестю:

Всхлипывая, Максим Егорыч поднимался из-за стола, подходил к дочери, обнимал ее и безутешно плакал, смеялся.

— Живите, детки, — повторял он, — и радуйтесь...

Порой, когда засыпал Мотя, Максим Егорыч посылал Глушу за хромым, но всегда веселым Лешкой-Матросом, у которого была ладная саратовская гармонь с колокольчиками.

Распив с гостем новую бутылку, отец, совсем захмелевший, весело кричал ему:

— Жарь, Лексей, плясовую!

Тот, широко растягивая алые мехи гармоники, сразу ударял во все лады и колокольчики.

Лихо притопывая перед дочкой, отец долго, до изнеможения кружил по горнице и, споткнувшись, падал на пол и засыпал.

А Матрос, дерзко подмигивая Глуше, наигрывал задушевные волжские припевы и, должно быть намекая на то, что когда-то Максим Егорыч обещал выдать ее за него замуж, — тихонько и грустно подпевал:

К вечеру Максим Егорыч уезжал на маяк...

Глуша долго не говорила отцу о своей несчастной, постылой доле, но однажды, когда не было Моти дома, она заплакала и все выложила старику.

— Почему раньше не говорила? — строго спросил он ее.

— Совестно было... А сейчас будто все равно, — закрыв лицо передником, всхлипывала Глуша. — Все одно, батяша, утоплюсь или отравы какой приму.

— Шалишь, дочка! — сердито предупредил Максим Егорыч. — Я поговорю с ним сегодня. Проучу его, судака-дурака!

Когда заявился Мотя, отец заперся с ним в горнице и сурово спросил:

— Ты что же это, Матвей Никанорыч, мою дочь изводишь?

Затаив дыхание, Глуша слушала, как отец нещадно ругал зятя. Найдя в простенке щель, Глуша увидела: маленький ее отец суетливо бегал вокруг огромного Матвея, а тот спокойно сидел на табурете, отец тыкал его то в грудь, то в плечо, свирепо грозился, мотал головой и на какое-то возражение зятя вдруг визгливо вскричал:

— Дурак!

Выхватив из-под полы пиджака прут, он неожиданно жиганул Мотю по спине.

— Батяша! — взвизгнула Глуша.

Не обращая внимания на крик дочери, Максим Егорыч хлестнул зятя еще и еще раз.

— Батяша!

Зять упал в ноги тестю, а тот продолжал хлестать его по спине.

— Прости, Максим Егорыч! — взмолился Матвей. — Постараюсь! Постараюсь, Максим Егорыч!

Глуша бросилась к двери:

— Не надо, батяша! Не надо!

Отец, не пообедав, уехал к себе на маяк...

Через месяц, снова заглянув в Островок, он не пошел к зятю в дом, а вызвал Глушу на берег и спросил ее:

— Ну как, дочка?

Она, потупив глаза, печально ответила:

— Все так же, батяша...

Максим Егорыч поехал к свату, отцу Матвея, — жил он недалеко, в соседнем поселке.

Оба они, выпроводив Глушу из дома, долго говорили с Мотей и, должно быть, секли его, — он несколько дней после того и пил и ел стоя.

Опять через месяц приехал Максим Егорыч к Глуше:

— А теперь как, дочка?

— Все одно, батяша...

После этого не приезжал он в Островок полгода; только изредка передавал дочери приветы через ловцов.

Ловцы говорили Глуше:

— Батька кланяется тебе. Только что-то водку сильно хлещет. Гляди, не опился бы да не помер...

Она ездила на маяк и ни разу не заставала отца трезвым.

Был он всегда пьян, беззвучно плакал и, без конца целуя Глушу, приговаривал:

— Милая ты моя... Хорошая ты моя... Погубил я тебя, старый дурень. Нашел тихоню, Мотьку... Думал, что тихий парень, а стало быть, и жизнь тихая, ладная у вас будет. А вышло ни то ни се. И не штиль, и не штормяк у вас, а чорт-те что получилось!.. Эх, за что же тебе, дочка, такое наказание от господа-бога? Ты же не жила еще как следует и не успела грехов натворить. Это я, старый бес, много грехов имею. За что же тебе наказание такое?