Александр Черненко - Моряна

Неожиданно подледье оборвалось, и Дмитрий выплыл на поверхность разводины.

Он рванулся к кромке и выбросился на лед.

Дмитрий жарко дышал. Все его тело корчилось в судорогах, и голова беспомощно никла ко льду.

Вдруг он вскочил и изо всех сил пустился бежать...

Ни о чем не думая, он несся напрямик и тяжело, громко дышал.

Вскоре ловец разглядел впереди лошадь.

«Может, это Рыжий, а в санях Васька?..» И, напрягая последние силы, он попытался нагнать лошадь.

Но она продолжала уходить вперед.

В мутном рассвете забрезжил огонь маяка.

«Добежать бы до Егорыча, — мелькнула у Дмитрия мысль о маячнике. — Эх, добежать бы!»

Огонь открывался все шире и шире.

Теперь маяк уже окатывал льды приметною, мутно-белой полосою света; льды слегка блестели, и по ним черной тенью, словно в тумане, металась лошадь.

Одежда ловца, обмерзая, казалось, срасталась с кожей; шерстяные чулки его стали точно деревяшки и громко стучали о лед.

На непокрытой голове Дмитрия болтались ледяные сосульки, они больно драли волосы.

Продолжая бежать, ловец широко размахивал руками, оттого оледенелая рубаха и штаны нестерпимо рвали его кожу.

Он ложился на лед и катался по нему, чтобы обмякла одежда и не обдирала тело.

Вскочив, он опять бросался бежать.

Маяк был уже близко, он поливал ловца тусклым, матовым светом. Заскорузлая одежда Дмитрия, словно панцырь, блестела ледяными иглами.

Глуша долго не могла уснуть; Дмитрий обещал еще вчера вернуться с моря, но прошел день, и наступила эта грозная шурганная ночь, а его все не было.

Ветер тревожно стучал в ставни, шуршал по ним снегом и заунывно гудел в трубе.

На столе мигала пригашенная лампа; в ее стекло то и дело выскакивал тонкий и длинный язычок огня, он на миг освещал низкую, в желтых обоях комнату.

Ветер настойчиво выдувал из дома тепло; поздно вечером Глуша жарко натопила камышом печку, в комнате сначала было душно, будто в бане, а теперь стало нестерпимо холодно.

Глуша дрожала и куталась в одеяло, натягивая его по самый подбородок.

Рядом с ней лежал рыхлый и неподвижный Мотя.

Он обычно с вечера сразу засыпал, оставляя ее одну в тоске и думах.

И Глуша, как и сейчас, долго не засыпая, лежала в постели, разглядывала выбеленный потолок и старалась найти в нем хоть какое-либо темное пятнышко, чтобы задержать свой взгляд и думать, думать без конца.

Семь годов мучается она с Мотей. Что только не предпринимала Глуша, чтобы сделать здоровым своего слабосильного мужа. Она поила его по наставлению бабки Анюты парным молоком — не помогло. Она в течение нескольких месяцев готовила ему всю пищу только на подсолнечном масле — тоже не помогло. Тогда Глуша, прослышав о некоем прозорливом казахе Сандже, поехала под Гурьев. Костлявый и бритый Санджа, сидя в темной кибитке на корточках и стукая палочкой о какую-то железину, велел ей поить Мотю тюленьим жиром — и это не помогло!..

Мотя не обращал внимания на заботы Глуши: он напролет просыпал не только целые ночи, но часто спал и после завтрака и после обеда.

А однажды, вскоре после их свадьбы, были они в гостях у соседей на крестинах. Сосед, Павло Тупонос, часто и до этого не давал прохода Глуше, а тут — как выпил, так и начал приставать к ней. Глуша пожаловалась Моте, а тот только рассмеялся.

Ловцы частенько намеренно приглашали в гости Мотю с Глушей. Споив его, они приставали к ней, пытались обнимать, но она вырывалась и убегала домой.

На ее жалобы Мотя спокойно отвечал:

— Ну и что же из того, коли помял он немного тебя, — не убудешь от этого.

— Да он, Мотя, хотел... — недоговаривала Глуша и заливалась слезами.

Иногда в ответ на эти слова Мотя необычно сердито кричал:

— Ты, должно быть, хотела, а не он!

— Нет, Мотя, — и Глуша нарочно рассказывала все подробности того, как приставали к ней ловцы, надеясь возбудить в муже ревность.

Но он, как и всегда, безразлично выслушав ее, говорил, шумно позевывая:

— Обедать, что ли, готовь, — и тут же засыпал.

Глуше завидно было глядеть на подружек, которые жили с мужьями в согласии и довольстве. Почти у всех подружек было уже по ребенку, а у некоторых по двое и даже по трое.

Она плакала, тосковала и, чтобы забыться, неустанно с утра до вечера работала: каждый день мыла полы, по нескольку раз чистила посуду, то и дело перетирала чашки и блюдца в горке, носила воду, подметала двор...

А Мотя ел, пил, спал, шлялся по берегу, говорил о пустяках с ловцами и изредка выезжал на лов.