Эдуард Шим: Ночь в конце месяца

Петя возвращается с толстым ржавым тросом, зажатым под мышкой. Трос извивается позади него, как удав, и хлещет по воде растрепанным хвостом.

— Вота… Теперь-то мы ее проткнем, ссабаку!

И, уже не замечая ни ветра, ни брызг, ни заусениц на тросе, которые в кровь обдирают ладони, — мы пихаем эту стальную веревку в трубу, шуруем, словно кочергой, в чавкающем снегу.

А вода прибывает.

Она намочила полы шинелей, я чувствую, как она захлестывает голенища сапог, ввинчивается внутрь; штаны облипли вокруг колен. Теперь вода мне уже не кажется холодной, лишь очень противно трет по телу мокрая одежда — словно лижет шершавыми языками.

Трос в трубу не проходит. Он слишком гибок и, завязнув, отталкивает наши руки, как пружина.

Наконец Петя отшвыривает его, стирает с ладоней ржавчину, кровь, грязь.

— Аа, чикаться тут! — говорит он свирепо.

И начинает раздеваться. Стаскивает пилотку, шинель; из кармана гимнастерки достает комсомольский билет, солдатскую книжку. Отдает мне.

— Ты что, полезешь? — ошарашено спрашиваю я.

— Не. Загорать буду.

И спускается в канаву.

Нет, он не прыгает, не сигает молодецки в эту снеговую кашу, — он медленно сползает в канаву на казенной своей части, и я вижу, как судорожно вздрагивает его закушенная губа, а руки хватаются под водой за скользкий берег…

У входа в трубу — яма. Петя окунается с головой, потом выбирается, кричит:

— Трос!

Я подаю трос. Петя сует его под мышку, надувает щеки. Я хочу крикнуть, чтоб он берегся, не лез, сломя башку, — и не успеваю. Протиснувшись, он уходит в трубу, и за его спиной кружит грязная, желтая пена.

Трос из моих рук уползает, рывками — дерг! дерг! — уходит под воду. Это там, в трубе, Петя делает шаги. Он пройдет трубу насквозь и вылезет с той стороны рулежной дорожки.

Я будто вижу, как раздвигает он телом снеговую кашу, водит рукой по стенке трубы, медленно, тяжко проталкивает ноги… И я знаю, что у него такая же мысль, как и у меня: удастся ли дойти до конца?

Я бросаю трос и бегу к выходу из трубы. Вдруг придется помогать, мало ли что…

Секунды отстукивают в ушах. Может, это стучит кровь. А может — я сам, не замечая, отсчитываю время, — оно тянется, тянется, тянется..

Я не вижу уползающего в трубу троса и не знаю теперь: двигается Петя или застрял, поворачивает назад?

Ветер полощет шинелью; волны под ногами — плюх, плюх, и, заворачиваясь, катятся дальше, рябые и тусклые от дождя. К плеску волн прибавился еще какой-то звук… Оказывается, это я сам топаю от нетерпения ногой, толку воду….

Петя не показывается.

Я нащупываю глазами место: вот здесь вылезет, или вот тут… В глазах рябит, брызги…

Черт, ну сколько надо времени, чтоб пройти трубу? Минуту, две? А прошло больше. Конечно, больше!..

Пети нет.

Тогда я больше не сдерживаюсь. Рву крючки на шинели, расстегиваю ее — она не снимается; тьфу! — забыл скинуть ремень… Наконец все. Мне сползать некогда, я лезу на край и — грудью, лицом, — валюсь в воду.

Будто кипятком обжигает тело. Снеговая каша царапает руки, трудно дышать, стянуло горло… Нащупав край трубы, я втискиваюсь внутрь и вдоль стенки, цепляясь ногтями за шероховатый бетон, лезу вперед. Труба узкая, значит не разминемся…

В голове звон; ослепительные — синие, зеленые, полосатые круги перед глазами, не хватает дыхания… Только бы успеть, только бы помочь…

Внезапно поскользнулась нога.

Я споткнулся, вскрикнул — и хлебнул густой, хрустящей от снега воды. Сразу потерялись верх и низ, голова пошла кругом; я заколотил по воде, забился. — и тяжелое, душное, темное навалилось на меня, смяло.

Я прихожу в себя оттого, что кто-то здорово схватил меня за грудки, — будто душу хочет вытрясти.

Надо мной — лицо Пети Кавунка, белое, испуганное, с прилипшими ко лбу волосами. Губы у Пети шевелятся, а я не слышу, — заложило уши.

Я приподнимаюсь.

Мы сидим на берегу канавы; отливая нефтяным глянцем, бьют внизу струи, точат глину… Я сразу все вспоминаю: стальной трос, край трубы, воду с искрами снега… Теперь воды вокруг нас уже нет. Обнажилась земля, — раскисшая, в грязи и тине, но все-таки земля! До чего приятно сидеть на ней, чувствовать ее под собою.

— Дура серая… — как сквозь вату, доносятся до меня слова Пети. Он отплевывается, вытирает синие губы. — Вот зачем полез?

— Я уж думал, ты…

— Ду-умал, голова, два уха…

Мы перекидываемся обычными словами, но сколько за ними скрыто! У Пети еще не прошел испуг; он словно не верит, что все обошлось благополучно, вот и сам вылез, и дружка вытащил… А я слушаю хриплый, шипящий его голос и радуюсь, и мне приятно, что я сижу рядом с ним, вижу его обалделые глаза, торчащие от холода брови…