Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

Я включился в один из этих быстрых потоков у двойного ряда старых лип вдоль Гостиного Двора. Мой троллейбус пересек Садовую улицу, перевалил мост, на углах которого четыре голых парня из темной бронзы одолевали четырех упрямых коней, остановился на минутку за Литейным проспектом, а оттуда уже без остановки довез меня до Московского вокзала. Внутрь вокзала я вбежал единым духом и первым долгом вышел к той платформе, от которой поезда обыкновенно уходили на Балабино и дальше. Но там не было поезда. Он уже ушел. А может быть, его еще не подавали сюда?

Я мог бы узнать об этом, прочтя расписание в зале ожидания. Но я прошел на всякий случай к другим платформам. Поезд на Балабино могли подать к любой из них. Однако остальные платформы пустовали. Только на одной из них людей скопилось немного больше, чем на других. И при них не было ни чемоданов, ни узлов. Только несколько букетов цветов увидел я в руках женщин. Из этого следовало, что здесь готовились встретить прибывающий поезд, а не уезжать.

Но я прошел на всякий случай вдоль платформы, всматриваясь в женские лица. Могла и она невзначай оказаться здесь. Тем временем темная туча, идущая от моря, наползла на предвечернее солнце и громыхнула громом совсем уже неподалеку. Ветер прогнал вдоль рельс в круговом вихре мелкий мусор и песок. А вслед за вихрем по этим же рельсам к этой же платформе тихо придвинулся поезд. Я не успел дойти до середины платформы, как он остановился и из его вагонов стали выходить люди.

Кинув последний взгляд вдоль платформы дальше, я увидел среди встречающих очень рослого парня и узнал в нем Никанора, одетого в новый серо-голубой костюм. Я попытался пройти к нему, но встречный поток сошедших с поезда людей оттеснил меня на край платформы. Продвигаясь дальше, я раскрыл рот, чтобы окликнуть его, но в это время на моем пути из вагона вывалилась целая гроздь звонкоголосых девушек в штанах и футболках с рюкзаками и чемоданчиками в руках.

Я узнал этих девушек. Они встретились мне в Нижнем Новгороде, который теперь у них называется Горьким городом, и потом плыли со мной вниз по Волге до Сталинграда. И трое парней были с ними. Я отодвинулся, уступая им дорогу, и в это время услыхал молодой басок Никанора. Он произнес негромко только одно слово:

— Варюша!

И я увидел, как она вывалилась из общей грозди девушек и кинулась к нему, держа в одной руке чемоданчик, а другой придерживая у плеча лямки рюкзака, видел, как взметнулась ей навстречу его огромная рука, описывая в воздухе дугу, и как сплющились друг о друга их носы и щеки. Ее ноги в стоптанных босоножках проволочились немного по асфальту платформы, а потом и вовсе оторвались от него, повиснув в воздухе. И, вися в воздухе со всей своей кладью, огромная и тяжелая, она тоже произнесла одно только слово:

— Никанорушка!

И это слово прозвучало как стон, в котором соединились воедино и боль, и жалоба, и рыдание, и счастливый смех, исторгнутые из самых сокровенных глубин ее груди. Ее подруги и три парня обернулись на этот стон и, переглянувшись между собой, заулыбались понимающе, оставляя их позади себя. Никанор поставил ее на ноги, сгреб в одну руку ее рюкзак и чемодан и пробасил негромко над ее ухом:

— Сдал на третий курс.

Она не поняла:

— Какой третий курс?

— Строительного института.

Она все еще не понимала, вопросительно заглядывая ему снизу в глаза, и ее густые черные волосы были похожи на вздыбленные в круговороте ночной бури темные морские волны. А он, обратив к ней с высоты своего роста крупное мальчишеское лицо, сказал вместо пояснения, видимо, заранее приготовленные слова:

— Не будешь теперь меня стесняться.

Она еще секунды две-три смотрела на него с удивлением, потом воскликнула протяжно:

— Дурно-ой! Вот дурной-то!

И опять в этом возгласе было что-то от первоначального стона, только преобладали в нем теперь, пожалуй, звуки радости. И в самом центре этих звуков, пронизывая их и вырываясь наружу, звенела победная нотка женского счастья. И пока они шли за моей спиной к выходу из вокзала, эта нотка звенела и звенела в ее голосе, о чем бы она ни говорила:

— О, глупый! Что он вбил себе в голову! О, дурной! Ради этого пожертвовать такой изумительной поездкой! О, боже мой, до чего же он глупый, мой Никано-орушка!

Я плохо слышал ее. Другие люди, идущие сзади, заслонили меня от них. Да мне и незачем было ее слушать. Что она там говорила? Говорила она примерно то же самое, что все говорят в таких случаях: