Николай Никонов: Три рассказа Татьяны Сергеевны

Миша молча пошел за мной по лестнице, все заглядывая в варежку и дуя в нее.

В классе было тепло, хотя окна замерзли доверху. Миша побрел было на свою парту, но я не велела ему туда идти, сказала, чтоб сел к батарее-радиатору.

— Надо ведь накормить твоего воробья.

Я спустилась в буфет, взяла у тети Фисы булочек, пирожков и чаю, принесла в класс.

Миша грелся у батареи, а рядом прямо на радиаторе сидел, качался на тонких ножках спасенный оживающий воробей.

Оба они — воробей и Миша — чем-то походили друг на друга.

Увидев чай и пирожки, Миша очень сконфузился. Долго отнекивался, наконец взял стакан в обе руки, стал пить, сначала тихо, а потом обыкновенно, сопя и причмокивая. Воробей тоже открыл глаза, хлопал ими удивленно и перестал качаться. Потом он прыгнул на подоконник, сунулся несколько раз в стекло и замер. Миша бросил ему крошек, и воробей вдруг начал жадно их клевать, давился, замирал с крошкой во рту, а потом судорожно проглатывал ее и снова клевал.

Напившись чаю, Миша спросил, можно ли идти домой, засобирался, наотрез отказался от проводов, забрал воробья и исчез.

— Где же твой воробушек? — спросила я дня через три, когда мороз ослабел и школа снова стала работать нормально.

Миша мрачно рассматривал свои сапожонки, не поднимая глаз, сказал:

— А у меня… его выпустили…

— Кто выпустил?

— Лидка… сестра. Ей папка велел.

— Тебе жаль воробья?

— Ага… Я его приучать хотел…

— Говорят «приручать», — поправила я.

— Ага… Приучать…

После случая с воробьем Миша потеплел ко мне. И учиться он стал лучше, хоть и не было пока блестящих успехов. Прогуливать он тоже перестал. Я радовалась, но, как оказалось, преждевременно. В начале последней четверти Миша опять каждый день стал бегать с уроков, иногда не являлся вовсе. Девочки сообщили, что Сафиулин ходит кормить собаку, а собака живет где-то в заброшенном дровянике.

Поначалу я не очень верила этим слухам. Но однажды, придя в класс, застала своих питомцев в необычном возбуждении. Класс шумел на все лады, на мое приветствие встал кое-как, и все оборачивались, оборачивались к задней парте, хихикали и переглядывались.

— Что такое? — строго сказала я.

В это время с задней парты среднего ряда донесся жалобный визг.

— Что такое?! — еще строже спросила я и пошла к задней парте.

Ясно стало все сразу.

Миша Сафиулин, перемазанный, красный, отчаянно пытался затолкать в парту кого-то упирающегося. Когда я подошла ближе, он растерялся еще больше, а из-под парты выглянула прехорошенькая собачья мордочка, глупая, черномазая и перепуганная.

Класс замер. Все ждали разноса и молчали.

— Отпусти его! — сказала я.

Щенок тотчас вывалился на пол, взвизгнул и, тряся хвостом, переваливаясь, побежал ко мне, такой милый, неуклюжий и обрадованный. Он встал передо мной, вытаращив голубоватые глазенки, и вдруг сказал: «Тяф!» Даже припал немножко от удовольствия.

— Где ты его взял?

— А он тут… у школы бегал.

— Татьяна Сергеевна! Татьяна Сергеевна! Он врет… То есть обманывает, — сказали девочки, ожидая моей поддержки.

— Да ничо я не вру… Он теперь за мной бегает везде. Так… — пробурчал Миша.

— Это та собака, которую ты ходил кормить? — спросила я.

Миша покраснел еще больше.

— Почему же ты не ходил после уроков? Зачем же надо было сбегать?

— А там… собаку-то зарезало трамваем. А щенки остались… А я ходил. Сперва корм им собирал, а потом… кормил. Я их роздал уже. А этот мой… Домой меня с ним не пускают…

И второй раз я увидела — человека. Мне стало вдруг стыдно и совестно за свой суровый тон, за этот допрос.

— Вот что, — нашлась я, к счастью, — пойди во двор. Кажется, там есть конура. Раньше там жила собака. Устрой своего щенка и возвращайся. Пусть он живет при школе… Хорошо? А теперь садитесь.

И класс зашумел, усаживаясь. И все добро смотрели, оборачивались на меня и на Мишу. Должно быть, я поднялась в глазах и мнении этих малышей. Учительница — которая не нашумела, не выгнала, не послала за матерью, даже разрешила уйти с урока.

— Счас я… Счас… — заторопился Миша. Он схватил щенка, опрометью помчался из класса. Последнее, что мы увидели, — голубой и покорный взгляд щенячьих глаз.

Когда через урок я пришла с перемены в учительскую и раскрыла журнал, там лежала записка.

«Пожалуста извените миня».

Ниже стояла роспись. Такой маленький рыболовный крючок.

Горло у меня болело уже четвертую неделю. Я знала, что это ларингит — болезнь учительская, что горло надо беречь, щадить, не перетруждать. Его нужно полоскать содой, не пить холодного, не есть острого, соленого (а я это как раз люблю), не соблазняться на мороженое, не… Все это я выполняла через силу, а оно болело резко, сухо, нудно, и — самая главная беда — теперь можно было говорить только шепотом: голос пропал. Я перепробовала все домашние средства: грелки, картофельный пар, соль и соль плюс соду плюс две капли йода. Так советовала всезнающая старушка соседка, которая встречала меня на лестнице, расспрашивала и сокрушалась: такая молодая — и уже без голоса. Были использованы все средства медицинские от эвкалиптовой настойки, пахнущей Австралией, до бурого настоя календулы — бог знает, что это за снадобье, от него во рту долго бывает и сладко, и горько, и солоно на все лады. Теперь соседка советует полоскать керосином.