Мария Верниковская - Ненаписанные страницы

Обед подходил к концу, когда в комнате появился пятнадцатилетний Виктор. У него были, как у матери, большие, застенчиво глядевшие глаза, но лобастой головой и всем обликом своим он походил на отца. Он и сел рядом с отцом и, чуть дотрагиваясь до его руки, спросил:

— Мы доиграем сегодня партию?

— Обязательно.

Ольга Васильевна разливала чай и, с улыбкой взглядывая на сына, заметила мужу:

— Обыграет он тебя. Целый час сидел над шахматной доской, изучал ходы.

Все было просто и ясно в этой семье и особенно располагало к Лобову. В нем теперь совсем не чувствовался тот внушительный директор за тяжелой дубовой дверью, которого так строго оберегала от посетителей секретарша. Серые глаза его искрились мальчишеским блеском, и сам он казался совсем помолодевшим. Девочка подбегала к нему, ласкалась, мешала, но он отстранял ее мягко, без раздражения. Чуть охмелев от выпитого вина, он наклонился к Бартеневу и доверительно сказал:

— Заработают вот доменные печи, я чувствую, заработают. Мы тогда круто поднимемся. Сейчас мартены на голодном пайке.

Бартеневу нравилась уверенность директора. Он вслушивался в слова Лобова, хотя многое из того, что говорил тот, было ему известно.

Рудногорский завод, как и лубянский, строился в первой пятилетке. В войну рудногорцы показали глубокую прозорливость в деле. Опытом дошли до многого, неизведанного в науке и практике металлургии. Они научились выплавлять броневую сталь в многотонных мартенах, прокатывать броневой лист на обычном блюминге. Каждое из этих дел нельзя было приписать кому-то одному. Все свершилось в буднях войны множеством людей — инженерами, мастерами, техниками, всеми теми, кто составлял заводской коллектив. Теперь, когда завод вернулся к прежней мирной технологии, обнаружилось то, чего не успели доделать перед войной.

Директор как-то непривычно заволновался и заговорил о прокатных цехах. Там больше чем наполовину ручной труд. Выхватит рабочий щипцами из калибра-раскаленную ленту металла, повернется задавать в следующий калибр, а огненная полоса, как змея, обовьется вокруг вальцовщика и шипит на него тысячеградусным жаром. В войну мирились с этим, хоть и случались несчастные случаи, а теперь несовершенные приемы прокатки казались нетерпимыми. А заводской транспорт? Одни времянки. На путях развернуться негде. Зимой в заносы и бураны все останавливается. В военные годы женщины и подростки расчищали пути за дополнительный паек. И теперь еще приходилось прибегать к этому.

Учитывая зрелость, проявленную рудногорцами в войну, правительство спустило повышенный план заводу: а он не тянул. Но директор, судя по всему, не сдавался, он готов был одолеть большее.

— Только не расслаблять мускулы, — говорил он, дымя папиросой. — Другие думают: кончилась война, можно передохнуть. Нет, завод не может сбиваться со строевого шага, а главное — не может стоять на месте.

Бартенев заметил, что для Лобова завод был таким же близким и домашним, как дети и жена. О каждом цехе он говорил с тем же мягким выражением на лице, с каким обращался к сидевшей с ним рядом Ольге Васильевне. По всему было видно: о заводе в этой семье говорили часто и подробно, как в других семьях говорят о новых покупках, деньгах, молоке.

Ольга Васильевна старалась и за беседой быть полезной мужу. Это чувствовалось в том, как она, переставляя на столе посуду, прислушивалась к разговору, спешила на выручку, когда муж не сразу находил подходящее слово и, запинаясь, повторял: «Ну вот, ну вот как его…» — и Ольга Васильевна роняла фразу, как мостик перекидывала.

— Замечаю, — говорил Лобов Бартеневу, — в доменном цехе не хватает вот этого, как его…

— Тонус понижен, — тихо отозвалась Ольга Васильевна.

— Вот именно, именно, — оживился он. — Плана нет, заработка нет.

Бартенев представил то, что видел днем в цехе, и заметил:

— По-моему, там интерес к технике понижен.

Лобов, как и утром в кабинете, с любопытством посмотрел в лицо Бартенева.

— Техника, конечно, не маловажный стимул, но дух наступления зависит и от командира. Когда дух наступательный, тогда и обороты другие. — Недовольно хмуря лохматые брови, директор заговорил о Лешеве, бывшем начальнике цеха:

— Бывает в шахматной игре: стараешься поставить под удар пешку, чтоб уберечь ферзя. Начальник цеха тоже вот фигура главная. Берегли его, как ведущего инженера, заместителей снимали. Но пришлось отказаться. С таким ферзем мы проигрывали план. Для него существовал один стимул — личное благополучие, личное спокойствие.