Виссарион Сиснев: Кивиток

Короткопалые руки старого Язепа, протиравшего за стойкой длинные пивные бокалы, замерли, клочковатые белесые брови медленно поползли вверх.

— Кивиток? — изумленно переспросил он сына.

— Ну да. Не слыхал? — спросил Эвальд, сдерживая улыбку: очень уж комично умел удивляться старый Язеп. Верно, поэтому так любят рассказывать ему свои истории моряки, бросившие якорь в лондонских Соррей-доках.

Полотенце и бокалы снова пришли в движение над обитой линолеумом стойкой.

— Ерунда какая-то, — пробурчал Язеп, явно не желая признавать себя в чем-то неосведомленным. Недаром он часто повторял, что в любом портовом баре можно набраться большей мудрости, чем в парламенте: сюда она стекается со всех морей и океанов, со всего света. Прежде всего он, конечно, имел в виду самого себя — Язепа Эджуса, хозяина «Бривибаса», известного каждому аборигену Соррей-доков.

— Да нет, — возразил Эвальд, — тут, наверно, что-то есть. Джонни начал толковать, да не кончил, язык уже не ворочался.

— Джонни... — презрительно усмехнулся Язеп. — Этот добром не кончит, помяни мое слово, парень. Джонни, видишь ты! Латышское имя его уже не устраивает.

— Разве его по-другому зовут? — пришел черед удивляться Эвальду.

— Янис его зовут, Янис Эйсмонт, вот что. Отца его тоже так звали: Янис. Вторым помощником служил на президентской яхте. Джонни... Латыш везде должен латышом оставаться. Нет, этот добром не кончит... — Язеп в подтверждение стукнул бокалом о стойку и испуганно поднял его к глазам: не треснул ли? Успокоившись, снова заворчал: — Человек должен думать про черный день. Что бы я сейчас делал, если бы не думал о нем там, в Риге? А этот как из рейса — так в пивную. Вот увидишь, откроем — он первый у дверей будет.

Эвальд засмеялся.

— Так не пускай его. Или установи ему норму.

— Еще чего! Если хочет спиться, так пусть лучше у меня.

Эвальда покоробили эти слова отца, ему вовсе не хотелось, чтобы Джонни спился. Они, правда, не были друзьями, но случайно разговорились месяца два назад, когда загорелый Джонни вернулся из тропиков. Почему-то с ним Эвальд чувствовал себя легко, не то что с другими земляками, осевшими в этих местах.

Вчера Джонни последним уходил из «Бривибаса», держась за стены, и Эвальд пошел проводить его, чтобы тот не свалился в канал. Джонни снимал комнатушку у какой-то старухи. По дороге он часто останавливался, обнимал Эвальда за плечи и все пытался что-то втолковать ему. Пьяное бормотание моряка разобрать было трудно, но один раз он высказался почти связно.

— Кто ты? Нет, кто я? — во весь голос вопрошал Джонни. — Кивиток. Эго ясно? Кивиток. И ты тоже. И старый Язеп — тоже кивиток.

Дальше Эвальд ничего понять не мог.

— Пора открывать, — прервал его воспоминания отец.

Эвальд вытер последний столик, снял пластиковый фартук и отодвинул тяжелый латунный засов. После этого он занял место рядом с отцом, за стойкой. Искоса поглядывая на него, представил самого себя лет через двадцать: такой же обтянутый коричневым вязаным жилетом животик, как у старика Язепа, такая же полированная лысина с начесанными на макушку прядками, обвислая нижняя губа, придерживающая гнутую трубку. «Светлого эля, сэр? Минутку! Привет, Гунар, старина! Как всегда, датского лагера? Держи, дружище! Благодарю, дела идут пока не худо». От этой картинки стало до того не по себе, что Эвальд даже передернулся. Тоже перспектива для человека, наизусть знающего всего Райниса!

— Хочешь на пари, этот Джонни сейчас явится, — опять отвлек его голос Язепа. Что и говорить, Язеп Эджус неплохо знал своих постоянных посетителей. Он едва успел произнести последнее слово, как массивная дверь «Бривибаса» отворилась, пропуская немного сутуловатого, темноволосого мужчину в сером костюме из хорошей ткани, но помятом и в пятнах. Оглядев бар — глаза у него были посажены так глубоко, что не сразу различишь их цвет, — он вперевалку подошел к стойке и уселся на высокую табуретку.

— Приветствую вас, хранитель огня свободы [1] «Бривибас» по-латышски означает «свобода». , — обратился он к Язепу без всякой видимой причины насмешливым тоном. — Привет, Эвальд!