Валентина Дорошенко: Капелька

Он встал и пошел вниз по тропинке. Вскоре дорога пошла круто под уклон, и он вышел к речке. За эти годы она еще сильнее усохла, еще дальше отошла от ивняковых зарослей. Да и от зарослей-то одно название осталось.

Вот и мост… Сгнившие доски прогибаются и трещат под его ногами. Замшелые бревенчатые сваи того и гляди рухнут. Василий остановился, перегнулся через шаткие, сохранившиеся лишь с одной стороны перила. Вода у деревянных столбов делала небольшие завихрения и вспенивалась. Здорово рыба здесь когда-то клевала. Водоросли, поднимавшиеся к самой поверхности воды, серебрились маленькими пузырьками воздуха — длинные трепещущие нити, изогнутые по течению.

И вдруг, вынесенная какой-то глубинной струей памяти, перед ним четко встала картина: русская печь в их старом доме, бабушка и он с Нютой. Бабушка склонилась у загнета и сгребает длинной кочергой догорающие поленья. Ее разрумянившееся лицо, освещаемое зыбким голубоватым пламенем, кажется совсем молодым. Василий сидит на лавке вместе с сестренкой Нютой — спиной к теплой печке. На кухонном столе — огромная миска с мочеными яблоками — антоновкой. Сверху, над столом, с потолочной балки свешиваются снизки сушеных боровиков.

Бабушка достает из печки сковороду и насыпает из нее ему и Нюте горячих, только что с жару, семечек.

На дворе непогодь: ветер гнет яблони до земли, швыряет в окно мокрой снежной крупой. Там холодно и уныло. А они с Нютой сидят у натопленной печки, болтают ногами и щелкают жареные семечки. Им хорошо…

Василий прикрыл глаза, втянул в себя теплый осенний воздух и вдруг остро — так, что засосало под ложечкой, — ощутил этот маслянистый, ни с чем не сравнимый запах жареных семечек.

Он выпрямился и быстро зашагал по косогору.

По мере того как он приближался к дому, Василий все явственней ощущал какое-то непонятное беспокойство. И даже не беспокойство — ничего тревожного в этом ощущении не было — просто легкое волнение. Едва уловимое, будто подрагивание водорослей в темной воде. Словно в ожидании чего-то…

Шаг сам собой ускорялся. Последние метры Василий почти бежал. Хоть и понимал, что ждать ему нечего и некого. Толкнул калитку. Она подалась, но не сразу: влажные, набухшие от дождей доски ее плотно прилегали к столбам. От толчка слетело и закружилось несколько листьев сирени. Колыхнулся и сыпанул серебряной порошей поздний жасмин. Старый орешник тоже задрожал. Все заколыхалось, пришло в движение…

Когда-то дом запирался огромным железным ключом с узорчатой головкой. Ключ вешали на длинный ржавый гвоздь тут же, на крылечке. Но позже в этом отпала необходимость, и дверь стояла открытой: заходи любой прохожий. Однако прохожие не заходили, потому как их в этих местах просто-напросто не было.

Вот и сейчас она была открыта настежь. Василий по привычке тщательно обтер ноги на ступеньках, вошел. В сенях его обдало знакомым тепловатым запахом прели. Он постоял, прислушался. В доме стояла глухая, какая-то вязкая тишина. Он переступил с ноги на ногу. Заскрипели, запели половицы — долгий, тягучий звук. Шагнул к двери в комнату, взялся за ручку и вдруг остановился. Ему расхотелось входить, он вспомнил, какой разгром и беспорядок видел тут в последний раз, и возбуждение его спало. Но он пересилил себя и толкнул дверь. То, что предстало его взору, поразило Василия настолько, что он остановился в нерешительности: в доме была идеальная чистота. Василий был готов ко всему, только не к этому.

Мусор исчез. Пол помыт и выскоблен. От порога, по диагонали через всю комнату, чистый половик расстелен. На комоде, как при бабушке, — белая скатерка в мережку. На столе, в вазе, — букет из огненных листьев клена. На окнах — чистые занавески, герань в горшках стоит. Нигде ни пылинки. А в углу — у Василия аж дух захватило — выцветший букетик васильков. Его цвет! Кто же положил их сюда? Кто ждал его в этом доме? Василий подошел, взял хрупкий букетик. Понюхал, повертел в руках. Положил на место. Пошел дальше. В других комнатах тот же идеальный порядок. И нигде ни души. Пришел на кухню — пусто. Но здесь, чувствовалось, кто-то был совсем недавно. На столе чашка с недопитым чаем. На тарелке — печенье, сахар. Заглянул в чайник — заварка еще свежая. Пахнет земляничным цветом (только в их семье знали этот рецепт). Сверху над столом свешиваются снизки белых грибов: так их когда-то бабушка подвешивала — к балке под потолком.

Он подошел к печи — она еще хранила слабое тепло. Печь тщательно побелена, но надписи не замазаны: видно, их старательно обходили. Надписи эти сделаны разными людьми, в разное время. В основном автографы многочисленных обитателей старого дома. «Кораблев, 1957», «Олег-1969»… Были и безымянные авторы: «Здесь ночевал я. 1 апрель XX века». Есть надписи и другого сорта: несколько горячих призывов на манер «Люби, хотя и зла любовь!».