Иван Абрамов - Оглянись на будущее

— Да ты что, жердина осиновая? — перешел Павлов границы дозволенного.

И сразу же Мошкара услышал. Вздернул плечиками, проделав одновременно три операции, выразил протест, сообщил о готовности высказаться и подтянул сползшие штаны всунутыми в карманы кулаками.

— Кто это жердь?

Возможно, ни в одном театре не достигают такой степени выразительности, как Мошкара. Блеклые глаза враз ожили и блеснули оскорбленно и протестующе, брови, только что обмякло висевшие на выступающих, как у питекантропа, надбровных дугах, заерзали, странно теребя друг друга и о чем-то предупреждая. Утиный, с ложбинкой нос задвигался, жадно к чему-то принюхиваясь, губы и не приоткрылись, но зашевелились интенсивно, что-то перетирая, готовясь к действию. Даже кепка на голове Мошкары принялась елозить взад-вперед, и это особенно неприятно было наблюдать. Но Павлов не впервой видит такой «цирк». Выхватив у своего первого заместителя чертежи, свернутые рулончиком, он сунул их Мошкаре под нос, спросил, всем видом доказывая, что не намерен церемониться:

— Это что? Это чертежи или фантики?

— А-а-а! — лениво вынув левую руку из кармана, отстранил Мошкара бумажный рулончик.

— Да ты что, чудо морское? Ты кто? Бревно с дырками!

— Кто бревно с дырками? — опять зашевелил Мошкара бровями.

— Погоди-ка, — отстранил бригадира Игорь Рыжов. — Я вот что тебе хочу сказать, Федор Пантелеевич, — с вполне добрыми намерениями заступил он место бригадира, — мы тут не в шараш-конторе. Сделано по чертежу, все параметры выдержаны в точности, какого же ты… извини, какого ты, прости… мурыжишь всю бригаду?

Ступаку надо было удалиться. Если Рыжов пустил в ход свои матросские завитушки, добра тут не жди. Мошкара тоже знал это. Потому, опять поддернув штаны, спросил:

— Тебе порядок известен? А оскорблять людей тебе тоже право дано? А ну — отзынь на пол-лаптя!

Из-за широкой спины Рыжова выступил Гриша Погасян. Вот это козырь. Если взять обыкновенный кирпич, даже не шамот, простой силикатный, и положить его так, чтоб Гриша Погасян его видел и мог ему высказать все, что умеет, через полчаса, самое большое через час, кирпич сам начнет рассказывать армянские анекдоты. И нет тут никакой фантастики.

— Послушай, дорогой, — мягко тронув Мошкару за локоть, начал Гриша. — Люди мы или не люди? Скажи, дорогой…

А в запасе еще Егор Тихий, Генка Топорков, Вася Чуков. На самый пожарный случай есть и Стрельников. Но Павлов опытный полководец, без нужды он не вводит последние резервы.

Ушел бы Ступак с места происшествия, благополучно добрался бы до кабинета, в котором самолично сидел почти одиннадцать месяцев. Но — вот он, Павлов! Ринулся наперерез, будто вражеский танк хотел остановить, вскинул руку с рулончиком, запрещая начальнику участка дальнейшее продвижение, воззвал, чтоб слышно было за проходной:

— Захар Корнеевич!

— Некогда, некогда! — жестом отстранил Ступак павловский шлагбаум. — Вызывают вот. К начальнику.

Можно бы и не так многословно. Нет, пусть поймут, что у начальника участка дело не в нежелании, его вызывает новый начальник цеха, и потому сами тут кипятитесь.

— То есть как? — опешил Павлов. — Мы что тут — в кошки-мышки играем? Котел под давлением! Принимать надо…

— Не-ког-да! — обошел Ступак Павлова.

И пошел. И услышал сзади:

— Чего вы пристали к человеку? Только и забот у товарища вашими котлами заниматься?

Все. Даже Павлов усмирился. Мошкара, задрав голову еще выше, тоже увидел Стрельцова. Лежит сварщик на спине под грубой острого пара, меняет электрод в держаке. Делом занят. А тут, внизу, балачки развели. Не хватит ли? Но не увидел Мошкара главного. Глаз Ивановых не увидел. Далеко было. Ступак видел. Отчетливо.

«Топай, топай. Насквозь тебя вижу, хрыча старого. Тебе до нашего дела, как той мышке до мельницы. Была бы мука да крупа…»

«Врешь! — чуть не вскрикнул Захар Корнеевич. — Я заводу тридцать лет жизни отдал…» Но понял: мышь тоже всю жизнь на мельнице пробыла, а мельник и без нее управлялся. И сказал — тоже глазами: «Ну, погоди у меня, зараза, отыграюсь я за все».

«Шагай, шагай!» — подтолкнул взглядом Стрельцов. И пошел Захар Корнеевич, спиной ощущая боль от этого взгляда.

«Умру, а не разрешу. Прокляну, из дома выгоню, — плескались обжигающие мысли, в которых не было ни толка, ни ряда. — Отец я или веник под порогом? Не разрешу. Такую гаду в свою семью. Ни за что».

— Ну и дальше что? — уныло спросил Генка Топорков, ни к кому конкретно не обращаясь. — Хороша спина у товарища Мошкары?