Петр Замойский - Восход

— За что же тебя при Советской власти посадили?

— По привычке, что я вор.

— Кто посадил?

— Ваш начальник милиции Жильцев.

— Жильцев? — удивился я. — Почему же наш? Мы большевики, а он — левый эсер.

— Один черт. Вместе вы работаете.

— Работали, — сказал я, — теперь без него обходимся.

— Отставку, что ль, дали?

— По характеру не сошлись.

Увар вопросительно смотрит на меня. Я подаю ему портсигар.

— Кури, Увар Семенович. Своей набивки.

Он взял папиросу. Мы закурили.

— А ведь старик ты, дядя Увар. Гляди, седой стал. Дома-то небось жена, дети… Говорят — хлеба хорошие уродились. Как теперь Авдотья твоя справляется? Ведь старший-то сын твой Арсентий воюет против чехословаков. Говорят, здорово бьется. Гляди, офицером красным будет. Силен, весь в тебя. А дочь твоя Наташа — красавица. Вся в мать. Жена-то у тебя, слышь, красивая была. Да и сам ты недурен. Силы в тебе много еще, Увар Семенович. О-ох, много!

Опять смотрит на меня Увар. А о его семье мне рассказал Коля Боков. Он ездил в ихнее село по пробному замолоту. Ему я и поручил разузнать все об Уваре Назарове.

— Откуда ты знаешь про мою семейству?

— Эка невидаль не знать.

Подумав, я, глядя в сторону, как бы внезапно спросил.

— А хочешь домой вернуться?

Он встал, быстро замял папиросу. Сердито огрызнулся. Я этому не удивился и не обиделся.

— Зачем смеешься, сосунок? Мне пятьдесят пять. А тебе?

— В племянники гожусь. Твоему Арсентию одногодок. Я, вот видишь, — указываю на забинтованную руку, — отвоевался. За веру, царя и отечество. Только отечество у нас было в ту пору чужое, а Арсентий воюет за свое, за Советское отечество.

— Да кто ты такой? — воскликнул он.

— Ну, кто, кто! Большевик — вот кто. И имею право отпустить тебя.

— Ты вроде начальника, что ль?

— Вроде.

На его поросшем бородой лице я увидел довольную, но злую улыбку.

— Антересуюсь — зачем все таки меня вызвали?

— Потолковать с тобой.

— О чем со мной, с вором, толковать?

— О жизни, твоей судьбе.

— О судьбе? — Он вытаращил на меня глаза.

— А ты слушай, слушай, дядя Увар. Садись, не маячь! Тут не камера.

— Буду слушать!

Он сел, и вновь я подал ему портсигар.

— Как тебя, начальник, величать?

Я ответил.

— Что ж тебе от меня надо, Петр Иванович?

— А вот что. Хочу спросить тебя… Ну, ты до революции был вор. Сидел в разных тюрьмах. Это мне известно. И еще знаю, что в «мокрых» делах ты не замазан.

— Душ человеческих не губил, — глухо ответил он.

— Но вот что ты мне скажи, только чистосердечно… Совесть у тебя, дядя Увар, осталась?

— Чего-о? — удивился он. — Совесть? Что тебе до моей совести?

— Не только мне, но и тебе до нее дело. И всем людям, с которыми тебе придется встретиться.

Увар, пустив клуб дыма, пробурчал:

— Люди-и… Какие люди?

Потом снова вскочил со стула и резко прокричал:

— Для людей я волк! Понимаешь? Во-олк! Ненавидят они меня и… боятся. Разве я гожусь в люди? Да если я заявлюсь в село, меня тут же свяжут и привезут сюда.

— За что же тебя привезут сюда?

— Куда же? К теще на блины, что ль?

— Но ведь ты же не будешь больше воровать?

— Кто этому поверит? Кто-о?

— Садись, дядя Увар. Опять ты вскочил, как ужаленный осой.

— А зачем же меня на бога берешь? «Семья»… «дом»… «ребятишки»… «рожь убирать»… Было, да уплыло.

— Успокойся. Лучше расскажи, когда и почему уплыло. Душу отведи. Садись.

Он сел и сам взял папиросу. Затянулся, видимо, успокоился.

— Когда уплыло? Давно.

— С чего началось?

— Все тебе надо знать, как попу. Ну, началось с того… Нет, не так… А вот… вроде сказки дьявола… Там, — указал он в сторону, — от моего села, за восемь верст, все началось. Заманили нас на хутора, на отруба. Польстились на землю. В одном она месте. Вышли из общества, перенесли свои избы. И способье на переселение дали. Владей землей, навозь ее. В передел она не входит. Сам хозяин на веки веков. Переселились мы три двора вместе. Я, мой свояк Ванька Хватов да Буханов Ефим. Три хутора. Колодец выкопали, пруд. Оно бы ничего, да глушь, даль. Ни в церковь тебе, ни ребятишкам в школу. Вьюга свищет, хутора заметает. Сдохни — никто не услышит. А тут на беду столкнись мой свояк с проезжими ворами. Воров тогда развелось — как в голодный год волков. Возили ему краденое. Прятать, сбывать. К этому меня свояк с Полагиным толкнули. Сперва, говорю, ворованное прятали, потом продавали. Скот к нам начали переправлять. Сбывали скот. С обысками к нам в такую глушь не заявлялись. Дальше — больше… Заразились и сами. Стали помогать. А раз уж окунешься в такое дело, сердце дрожит. Затягивает хуже водки. Водка главный грех и была. Украдешь, продашь и пропьешь. Связались потом с ворами других хуторов. Грабили лавки, церкви. Я пошел по лошадям. Свояк Хватов — по амбарам, мазанкам. У каждого сподручные. Очертя голову не бросались. На одном деле засыпались. Обокрали помещика, заарканили пару быков, вывели со двора, а быки возьми и ударься в рев. Почуяли чужих людей, резать их ведут. Сторожа да работники сцапали нас. На суд в город. А свои нас по дороге отбили. Мало погодя опять за воровство. Поймали нас на базаре с лошадью. Избить норовили. Но я вон какой! Ваня тоже. Лошадь, сказали мы, приблудная. Отпустили. Как-то ночью урядник захватил меня пьяного в мазанке. Связали, судили. Отсидел полгода. Выпустили, я снова за свое. Жена в слезы, я ее бить. За что? Только от воровства никак отстать не могу. Хоть на цепь сажай.