Валентин Овечкин - Собрание сочинений в 3 томах. Том 3

Очень ждем вас…

1967

Дорогой Валерик!

Получили твое письмо, в котором ты сообщаешь, что оно — последнее и что после него нам остается уже ждать лишь тебя самого, а не писем твоих. Ну что, согласны на такую замену. Получить тебя — это, конечно, лучше, чем получить письмо от тебя.

Ну и это письмо тебе последнее. Боюсь даже, что не успеешь его получить.

Вчера от Вали было письмо, а вслед за ним — телеграмма с поздравлением с днем рождения. Спасибо вам, ребята, что не забываете батька. Твое поздравление тоже пришло как раз вовремя — вчера утром. Точно рассчитал.

Валя — все там же. Передвигаются лагерем все выше по саю и горам, живут на месте не больше недели. Для переездов и подъемов от лагеря к месту работы используют имеющуюся у них пятерку лошадей. Но кавалеристы из них — хреновые. Валентин однажды сверзился с лошади, потому что седло съехало на пузо — плохо затянул подпруги. Не в отца пошел, со мною таких конфузий не случалось ни разу. Если падал, то только вместе с конем…

27/I 1968

Дорогой Михаил Макарович!

В трудное положение поставил ты меня своей повестью [21] Речь идет о повести «Затмение». . Но сначала — о самой повести.

Не могу сказать, чтобы она мне очень понравилась. Она сыровата, производит впечатление вещи, над которой ты мало посидел. Это сказывается и в языке, и в композиции, ее сбивчивости, и в растянутости отдельных глав, и в недописанности некоторых характеров. Однако при всем этом повесть свидетельствует, что ты можешь иметь успех, и немалый, на пути перехода от детской и юношеской тематики к тематике «взрослой». Мне даже кажется, что тебе давно пора уже по-настоящему браться за новые темы — новые для тебя в смысле ориентации на взрослого читателя. И второе, о чем говорит повесть: деревенская тема — твоя тема, ты, оказывается, достаточно хорошо знаешь деревню, чтобы хорошо писать о ней. В общем, повесть, при условии, что ты еще крепко над ней попотеешь, потрудишься так, как если бы это был лишь первый черновик, может стать хорошей, вполне пригодной для напечатания, может стать твоей творческой удачей. Но повторяю: нужно над ней не только посидеть, но и поседеть. В таком же виде, как сейчас, она ниже твоих возможностей.

Теперь — в чем же трудность моего положения. А в том, что я не могу о ней писать в «Н[овый] м[ир]», ни Твардовскому, ни Дорошу, не могу делать свои замечания и спрашивать о решении редакции, в общем, не могу даже дать им понять, что я знаю о написании тобою этой повести и что она находится сейчас у нас. Почему? Вряд ли нужно тебе это объяснять. Да потому, что я вижу твои карты. Догадываюсь, чувствую, знаю, что на этот сюжет, на Бамбизова с его выстрелом тебя толкнуло то, что произошло со мною. И хотя Бамбизов не списан с меня (я даже не говорю — не списан в точности, так как он вообще с меня не списан), но аналогии все же достаточно ощутимы. Да и сам сюжет — даже если б не было ни малейшей схожести со мною во всем прочем — не позволяет мне подавать свой голос за или против твоей повести, выключает меня из внутриредакционного обсуждения этой вещи. Боюсь, что сюжет, именно сюжет (сюжет не как таковой, а в силу его совпадения с житейским «сюжетом» одного из членов редколлегии журнала) смутит и других наших товарищей, и самого [22] Перебеливая это письмо, В. В. Овечкин успел переписать его только до этих слов. Далее текст печатается по черновику. В. В. Овечкин скончался 28 января 1968 г. Твардовского, и тебе, возможно, будет даже прямо указано на это. Если рукопись отклонят, то, пожалуй, именно из-за этого совпадения.

Полагаю, что ты согласишься со мною насчет моей позиции и не станешь настаивать, чтобы я писал Твардовскому о твоей повести. Но это, конечно, не означает, что меня не интересует ее судьба. Все, что тебе будут о ней говорить, Твардовский ли, Дорош или другой ли (или даже, может быть, ее прорецензируют), все это ты сообщи мне. Если будут рецензии, не поленись перепечатать и пришли мне копии. Рукопись я пока оставляю у себя. Ладно? Не нужен тебе сейчас этот экземпляр?

Ну вот о повести все пока.

Прошу прощения, что долго не писал — и накануне Нового года и после, весь этот месяц, тяжело болел. Все то же — сердце. И сейчас на строфантине, и стало быть — на полулежачем режиме. Смог позволить себе лишь поездку к Хвану с Узилевским в прошлое воскресенье, да и то расплачивался за эту поездку три дня тяжелыми приступами. И ведь ни грамма не выпил, только и было всего волнений, что — горячие разговоры и споры. Какой я к черту стал писатель, Михаил Макарыч! Малейшее душевное волнение — и вот уже припадок. А разве можно писать, не волнуясь? Эх!..