Виктор Степанов - Рота почетного караула

Взвод лейтенанта Горикова сдавал зачетные стрельбы. Принимая положение для стрельбы лежа, Андрей замешкался, засомневался, правильно ли делает, задумался на секунду-другую, а лейтенант сразу определил заминку:

— Отставить, Звягин! Повторить сначала. Инструкция дана не для того, чтобы ее обдумывать, а чтобы выполнять… В бою вас бы уже ухлопали…

«А сам-то воевал?» — усмехнулся Андрей.

Прижимаясь животом к земле, вдавливая автомат в плечо, он почувствовал, как в левой руке потеплело, нагрелось цевье, от напряжения засаднило прижатую к прикладу щеку. «Главное — локоть, локоть… Найди для него место — и попадешь», — вспомнил он дружеские наставления Матюшина. «Ты як наседка над цыплаком кудыхтаешь…» — подколол Сарычев. На что сержант серьезно, необидчиво ответил: «Взаимозаменяемость, Сарычев, взаимозаменяемость».

Андрей ждал команды «Огонь».

Впиваясь прищуренным глазом в мушку, как бы весь обратясь в зрение, Андрей смотрел в темнеющий, вздрагивающий былинками сухой травы конец поляны, где всего на пятнадцать секунд дважды должны были появиться две грудные фигуры. Словно оживший от легкого, но чуткого прикосновения спусковой крючок ловил приказание пальца.

«Они лежали, может, на этом же месте, в такой же день… — подумал Андрей, вдруг ощутив проникающую сквозь полу шинели сырую, леденящую стылость земли, захотелось подуть на пальцы. Только сейчас он почувствовал, как по лицу, вышибая слезу, жгуче сечет снежная крупка. — Да, правильно. Когда ехали на стрельбище, Гориков говорил, что где-то здесь проходила линия фронта. На каком километре свернули с шоссе? На тридцать шестом?»

Мишени возникли неожиданно — как будто двое высунулись из траншеи по грудь, — и Андрею почудилось, явно увиделись каски, хищно блеснувшие сталью над седой, клочковатой травой.

— Огонь! — послышалось сзади. — Огонь!

Притиснувшись щекой к прикладу, пытаясь соединить в одно целое, слитное дрожащую прорезь прицела и мушку, Андрей надавил было на спусковой крючок, но тут же отвел палец — мишени исчезли. Снова пустынное, в морозной мертвенности поле стелилось перед ним, а там, где секунду назад темнели мишени, как бы выдавая залегших, готовящихся к новой атаке врагов, едва шевелились, трепетали былинки. Андрей с ужасом понял, что прозевал. Теперь оставалось ждать второго появления — через десять — двадцать секунд. Через восемь… шесть… пять… четыре…

Как обрадовался он этим двум силуэтам, возникшим, воскресшим на кончике мушки! Он не услышал, не ощутил выстрела — жарко полыхнул, выдохнул ствол, в ноздри резко пахнуло сернистой гарью. Переводя мушку слева направо, он нажал на крючок еще и еще и, физически ощущая тугую, прочерченную пулями тетиву траектории, услышал звонкое шлепанье отстрелянных гильз, затих, прижался к горячему прикладу щекой, обмяк, увидев, как не спрятались, а упали сраженные его, Андреевым, огнем два силуэта…

— Молодец, Звягин, — сказал Гориков. — Так стрелять. А почему первый раз прозевали?

— Экономил патроны, товарищ лейтенант, — тут же нашелся Андрей, и Гориков отозвался сдержанной усмешкой.

— За отличную стрельбу — двухчасовое увольнение в город…

— Ну и везучий же ты, Звягин, — завистливо вздохнул Патешонков.

Только очутившись за воротами КПП, Андрей спохватился: «Два часа — ни к селу ни к городу. Неужели Гориков знает, что за это время я могу сделать лишь одно-единственное?»

Троллейбус помчал его к Мосфильмовской.

Ему показалось, что он забыл дорогу. Нет, палисадник с пикообразным штакетником и когда-то ярко раскрашенные, а теперь обшарпанные, вылинявшие под дождями скворечники детсадовских домиков на игровой площадке были те же. Вот за этим пятиэтажным с намалеванным номером на стене домом должен стоять ее одноэтажный, похожий на барак «особняк», как пошутила в тот раз Настя.

Андрей завернул за пятиэтажный дом и остановился пораженный — холодным светом пустоши ударило в глаза. Настиного дома не было…

Груда старых бревен с приставшими к ним грязными кусками штукатурки лежала на прикопченном, тоже сваленном в кучу кирпиче. Обрывки бумажных обоев грустными разноцветными флажками трепетали на полусгнивших досках. Над этим истоптанным, искореженным бульдозером хламом, как над брошенным, остывающим костром, еще витало тепло человеческого жилья. Андрею показалось, что из-под бревен высовывается оборванный уголок клеенки со знакомыми желтыми ромашками.