Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Ах, Римма, Римма, насколько теперь все запуталось!

А Мухалатов в это время сидел у Маринича. Разговор у них начался не очень-то складно. Владимир вошел с беспечно-добродушной своей улыбкой, здороваясь, хлопнул Александра по плечу так, что у того из руки вылетел карандаш. Сел, зевнул протяжно: «А-а-у-у!» — и подтянул к себе счеты. Ему нравилось перебрасывать на них косточки.

— До сих пор башка дурная… Ловко и вовремя с совещания от Фендотова я удрал… Сашка, ты читал сегодняшнюю статью Риммы? Какой молодец Мухалатов! Только вопрос: Мухалатов — это я или кто-то другой?

— Кто-то другой, — сухо сказал Маринич. — Если бы вчера Римма тебя видела и слышала, она бы ночью выхватила свою статью из печатной машины.

— Ну-у, — Владимир замахал руками, — Римма не такая уж мелочная. Она видит в человеке главное: на что он способен как творческая, общественная личность.

— Ты доказал вчера, на что способен как личность!

Мухалатов оживился.

— Слушай, Сашка, а у меня в сознании весь вчерашний день — будто кентавр. Голова и руки у него человеческие, а ноги лошадиные. Ну честное слово, не помню, не знаю, что именно в действительности было, а чего не было. Сохранилось одно ощущение: широко, с размахом прошел этот день, на полной свободе воли и при общем радостном настроении.

— Вот, вот, «при полной свободе воли», — сказал Маринич и выдернул из руки Владимира счеты. — Сегодня ты начал свой разговор с Риммы Стрельцовой, а вчера…

— Слушай, Сашка, не может быть, — перебил Мухалатов. И захохотал, легко, победительно, словно сделал неожиданное открытие. — Неужели и вправду была вчера какая-то «Не Может Быть»? Фантастика! Такое же только во сне бывает.

— Вчера ты не сон мне рассказывал. И с Василием Алексеевичем о ней тоже не во сне говорил.

— Фантастика! Фантастика! — повторял Мухалатов. — И ничего я никому не рассказывал. А если и говорил, так тоже — фантастика.

— Что же, и Галина Викторовна — фантастика? — Маринич не верил словам Владимира. Вчерашняя его развязная откровенность никак не похожа была на пустую болтовню. — И то, что Лику ты оскорбил, такое тоже «только во сне бывает»?

— Галина Викторовна? Сон! А Пахомова… Лика… Это совсем другое дело… «Папа Пахомов пошел пить пиво…» Это я хорошо помню. И обязательство свое публично перед ней извиниться я тоже помню. А вообще-то было очень смешно. И можно бы из-за этого не лезть на стену. Но что правда, то правда! Володька хотя потрепаться и не прочь, но оставаться свиньей перед девушкой не желает. Вот тут, Александр Иваныч, есть уже совершенно точные границы. Переступил — на осла! Лицом к хвосту! — как говорит наш рыцарствующий Василий Алексеевич Стрельцов. Не легко мне сегодня это далось. — Мухалатов вздохнул, вытащил из бокового кармана пиджака листок бумаги и подал Мариничу. — Но имей в виду, написал я сам, без диктовки, и уже на мыслящую голову. Передаю в твое распоряжение. Без всяких шуток. Наисерьезнейшим образом.

И Маринич вслух прочитал:

— «Письмо в редакцию. Во время воскресной загородной прогулки на теплоходе, будучи в состоянии непозволительного опьянения, грубо и безобразно я оскорбил сотрудницу бухгалтерии товарища Пахомову. Особенно отвратительно то, что случилось это в присутствии очень большого круга свидетелей, включая и совсем посторонних людей, а издевательские мои слова были облечены в форму невинной шутки. Поэтому я считаю себя нравственно обязанным извиниться перед товарищем Пахомовой публично, через нашу заводскую печать. В надежде, что товарищ Пахомова меня простит, я добавлю уже совсем просто: Лика, поверьте, это было без всякого злого умысла, я очень и очень вас уважаю. Владимир Мухалатов».

— Вот так, Саша! Я готов внести в это письмо любые поправки, но только усиливающие мою вину и степень осознанности этой вины. Не иначе. У меня есть собственные меры порядочности. И потом, знаешь… к некоторым фамилиям в конце очень ловко присоединяется совсем некрасивая «щина». Но она, друг мой, лепится всегда с таким ведь значением, которое ко мне, шалишь, никак не подходит. И поэтому, чтобы сохранить мне свою фамилию звонкой и чистой, без всяких довесков, я не могу не опубликовать это письмо.

Маринич подобрел. Но какой-то остаток недоверия все еще мешал ему заговорить с Владимиром на прежней, дружеской ноге.

— Зачем же ты отдал это мне? — спросил он с сомнением. — Взял бы да сразу и отнес в редакцию сам.

— Мне было бы легче, если бы это сделал ты. Могу, конечно, отнести и я. Будь покоен, по дороге не потеряю. Но тебе я отдал потому — слушай, Сашка! — очень уж долго между нами плывет какая-то муть. Не товарищи мы с тобой, что ли? — Он подмигнул Александру. — Не на одной земле живем и не за одни идеи боремся?