Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

— Костя, давай тогда в шахматы сыграем.

Чувствую: не отвяжется. Сели. Первый раз белые у меня. Двинул сразу я пешку е2-е4.

— А королеву? — говорит Ленька.

— Чего «королеву»?

— Королеву отдай сперва. И коней.

Вот нахал!

— Знаешь, — говорю, — королеву больше отдавать я не стану. Никому! Хочешь — бери обе ладьи и коней.

Леньке это понравилось еще больше: теперь мне нельзя рокироваться, нечем.

Проиграл я, конечно, партию с треском. Чем было играть? Тем более что королевой я почти уж и забыл, как надо ходить. Все время Леньке «фору» она отдавалась. И мысли у меня «королевой» все время были заняты, но другой.

А у Леньки глаза разгорелись: «Давай еще!», «Давай еще!»

Пять партий сыграли, и с таким же результатом.

Нет, вы подумайте: Шура — жена Шахворостова! А Илье нужна «пена».

Маша вернулась поздно. Алешка остался у бабушки. Ленька спал. Я тоже лежал уже в постели. Маша сказала:

— Костя, а ты знаешь новость? Шахворостова выпустили.

— Как же? Знаю, — сказал я. — От радости до сих пор в себя прийти не могу.

— Ну, — засмеялась Маша, — приветствую такой поворот. Хотя вы и действительно там всей бригадой какое-то письмо писали. Но мало оно помогло. Папа рассказывал: это начальник пароходства Шахворостова выручил. Как депутат. Славный он все-таки человек, отзывчивый!

— Маша, а я тебе вот чего расскажу.

И я полностью рассказал о своем разговоре с Ильей, а потом и обо всем, что мне в разное время говорила Шура.

Свет был погашен. Маша не ложилась, слушала молча. Говорил я все-таки долго и под конец подумал: Маша сидя уснула. Тогда я тихонько окликнул ее. Она отозвалась не сразу и совсем словно бы издали. Неласковым, деревянным голосом.

— Костя, это возмутительно, гадко! Шура должна обо всем рассказать следственным органам.

— Пошла бы она с самого начала на какую следует работу, — с досадой сказал я, — и не было бы с ней такого.

Маша помолчала, впотьмах точно подплыла ко мне, легонько толкнула в плечо:

— Спи! Чего-чего, а с газировкой Шуре, конечно, лучше расстаться. Я поговорю в управлении. Может быть, устроим чертежницей. Ты тоже ее поддержи, чтобы у нее хватило мужества.

И голос у нее стал вроде бы мягче.

Днем в кессоне Кошич совсем без всякого повода сказал:

— Я допускаю возможность ошибки и со своей стороны, но не в таком размере. Приписка все же была.

Он подкараулил момент, когда Виталий Антоныч поднялся наверх. Мы поняли: совесть уже начала его грызть. Парень потихонечку ищет себе пути к отступлению.

Работал Кошич в этот день особенно старательно, со смыслом. Было видно, что Кошич теперь не заставляет себя идти на работу.

В самом конце смены он сказал:

— Не знаю, что делать до вечера. Дома скучно сидеть. Никто не хочет со мной покататься на реке?

По Енисею на весельной лодке плавать не разрешается. Можно только по протоке. Но у Кошича хотя бы и этого руки просят. Им еще работа нужна. И кроме того, парню хочется, чтобы с ним поехал кто-то из нас.

Когда люди выходят из кессона, давление воздуха в прикамерке снижается постепенно. Кошичу нужно было, чтобы тоже вот так постепенно снизилось наше «давление».

А как «снизить давление», когда он не хочет открыто признать свою вину перед Виталием Антонычем? Это виляние, слова «я допускаю возможность ошибки» — подготовка для хода назад, все это не по-мужски. И правильно будет только одно, то, что я сразу тогда у кассы сказал Кошичу: «На этом самом месте у Виталия Антоныча попросишь прощения». Другого ничего быть не может!

Так я считал. Да и все ребята в бригаде тоже так считали, хотя и ждали, когда ревизор свою проверку закончит.

А Виталий Антоныч не при Кошиче несколько раз нам повторял: «Обидно. Горько. Но что на него, на мальчишку, зло мне иметь? Сам поймет». И у Тумарка Маркина, оказалось, сердце не камень, он сказал Кошичу:

— Мне тоже очень хочется покататься на лодке.

Тот чуть не заплакал от радости. А я подумал: «Нет, я бы подождал с тобой вместе на лодке кататься! Сломи сперва свое самолюбие, открыто скажи, виноват».

Вечером точно на том же месте опять мне повстречался Шахворостов. Только теперь и я и он выходили из дому. Одет Илья был уже не так празднично. И чем-то очень озабочен. Вроде бы даже посерел лицом. Во всяком случае, политура с бритой головы у него слетела. Голова была уже его постоянная, глиняная и вся в ямках.

До ворот нам нужно было идти вместе. Он спросил, куда иду. Я сказал: билеты в кино купить, Илья усмехнулся: