Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

Мария Ивановна повернулась к председателю, и в этот миг под платьем так резко выделилось ее красивое бедро и нога, что у Иннокентия Жука мелькнула мысль:

«Мать-то какая дремлет!»

У Марии Ивановны неожиданно в глазах вспыхнул женский призыв, и Иннокентий Жук понял, почему он прикрикнул на Василия: в пустом уголке сердца ворохнулось то радостное, что, видимо, давно копилось.

Этого не ждала Катя. Она верила словам мужа: «Устал, измотался» — и надеялась: отдохнет малость Иннокентий и утешит ее.

Бережно неся на сердце то теплое, что пробудилось в нем к Марии Ивановне, Иннокентий Жук со строительства коровьего городка заехал во двор при домике с вывеской «Мастерская костяных изделий». Ну, вы, конечно, понимаете, что такую надпись придумал Вяльцев. Что это такое: «Мастерская гребешков и расчесок»? Не кричит! А «Мастерская костяных изделий» — это уже горланит.

Здесь, во дворике, под навесом Иннокентий Жук увидел старушек, вырабатывающих гребешки и расчески всех видов.

Наклонясь к мастерице, Максим Максимович вопрошал:

— А? Чего? Не слышу.

«Все еще притворяется. Зачем?» — подумал Иннокентий Жук и громко поздоровался:

— Здравствуйте, наш драгоценный пролетариат!

Старушки медленно разогнули натруженные за долгие годы спины и весело ответили, уже зная эту шутку о пролетариате:

— Здравствуй, вождь тутошнего пролетариата.

И все весело рассмеялись.

— Чего не хватает вам, наши драгоценности? — уже серьезно спросил предколхоза, не слезая с коня.

— Меду… арбузного, — ответил Максим Максимович.

— Бочоночек прикатят. Еще что?

— Жара. Квасу.

— И это будет, Максим Максимович. Только обернись-ка. Все работницы смотрят: я, что ли, исцелил тебя от глухоты?

— А? Чего? Громче! Не слышу! — спохватившись, прокричал Максим Максимович.

Выехав со дворика, предколхоза проворчал:

— Что это ты, Иннокентий, какой добрый стал? Бочоночек меду, бочоночек квасу — и задарма. Конечно, старушек мы уважить обязаны. Так ты и уважь, а колхозное добро не транжирь.

Подъехав к правлению колхоза, он крикнул в открытую дверь:

— Вяльцев! Прикажи, чтобы отправили в распоряжение Максима Максимовича бочоночек арбузного меду и бочоночек хлебного квасу.

В окне показалась взлохмаченная голова Вяльцева, затем по пояс и он сам с перекошенными на носу очками.

— Чего? Бочоночки меду, квасу? Кто это говорит? — в упор глядя на Иннокентия Жука, удивленно спросил Вяльцев.

— Я. Не видишь, что ли?

— Иннокентий Савельевич? Вижу, да не верю доброте такой.

— За мой счет… доброта.

— А! В таком разе хоть десять бочат отправим.

— Вот научил вас скупости на свою голову, — проворчал предколхоза и добавил: — Я к Егору Васильевичу. Ежели что, ищите меня там.

Одобрительно покачивая головой, посмеиваясь, Иннокентий Жук прошептал:

— Какие радетельные они у меня стали, тот же Вяльцев! — и направил коня с главной улицы на боковую… И тут им снова стала овладевай тревога, да такая, знаете ли, что лучше бы и не ведать ее.

В самом деле, что это такое?

В колхозе «Гигант» все на работе, а у некоторых соседей просто беда: уходят колхозники на новостройки, в областной город Приволжск и там «опустошают продуктовые магазины».

«Уходят. Ну, а я — то тут при чем? Мы-то при чем? — размышлял Иннокентий Жук, направляя Рыжика по новой улице, где растут, красуясь красно-пламенным кирпичом, новенькие домики колхозников. — У нас строятся. А у них уходят в город. Отчего так? Конечно, из-за этого и нас потревожат. Аким Петрович Морев, наш секретарь обкома, скажет: «Помогай продуктами, Иннокентий Савельевич: дело-то общее». И правильно. Надо бы нам самим ринуться на помощь. Но к чему лезть наперед? Эдак одному помогай, другому помогай, сам и останешься голеньким, как очищенная рыбешка-плотвишка. Погодим, посмотрим, увидим. Не горит. Да что это ты так судишь, Иннокентий? Горит, не горит. Тебе, что же, пожар нужен? Государственная беда — наша беда».

Рассуждая так, Иннокентий Жук вошел в дом Егора Пряхина, которого навещал почти ежедневно, всякий раз говоря:

— Силища-то какая в человеке. А бессильная. Видно, в нем жилка какая-то лопнула…

А сегодня, когда заиграл май и куры уже купаются в придорожной пыли, Иннокентий Жук с особой тревогой подумал:

«Скоро июнь, затем июль, август, сентябрь, а там чабаны погонят овец на Черные земли. А Егор что ж? Так и будет нутром гнить? Ягненок умрет — и то жалко. А тут человек… Что это я глупость какую порю? Расправит крылья наш орел, Егорушка», — и, присев на табуретку, которая под ним крякнула, Иннокентий Жук только теперь впервые обратил внимание на внутренний вид хаты.