Освальд Тооминг - Зеленое золото

Питкасте зевнул и лениво прикрыл свою большую, словно картофельная яма, пасть.

— У тебя там еще осталось… налей глоточек. Сегодня такая сырость, все кости ломит. И ноги насквозь мокрые — весь день по лужам шлендаешь, еще простудишься…

Осмус налил снова. Кадык Питкасте не дрогнул, когда он одним махом опустошил стакан. Любопытный трюк, в мужском обществе этим можно привлечь внимание. Но в общем распускается, распускается. Уж очень бесхарактерен, и тянет его на вино, как медведя на мед. Следовало его поменьше угощать, — может, и теперь занимал бы пост лесничего.

Осмус пододвинул к себе бумаги Хельми.

— Извини, но у меня сегодня еще много работы.

— Иду, иду. — С этими словами Питкасте закинул ногу на ногу и чиркнул спичкой. — Только хотел еще сказать тебе, что неподалеку от Люмату видели лосей.

Осмуса словно кнутом хлестнули.

— Лосей? Да что ты мелешь? Они уже давно тут перевелись. Откуда им взяться?

— Вот взялись, целых двое, а то и трое. И уже порядочное время. Я подъехал было с расспросами к Нугису, но тот, хитрец, отмалчивается. И это неспроста — значит наверняка видел их.

Осмус взглянул на руки. Так и есть — дрожат. И, чтобы скрыть это, он принялся разглаживать какую-то бумажку. Если бы этот долговязый, что сидит по ту сторону стола, не был так пьян, то он услышал бы стук его сердца. Сколько он ни пытался себя обуздать, все напрасно. Стоило кому-нибудь закинуть словцо об охоте, как в нем кровь закипала и в ушах гудело, хоть все бросай. Лоси! Царская дичь! Разве тут ему такое попадалось? Какой там! Всего и было, что несколько зайцев, три-четыре лисы, пара коз да охромевший от старости барсук. И вдруг — лось. Глаза Осмуса заблестели, в висках застучало. Он проглотил слюну. Уголок рта Питкасте вздернулся — значит заметил, дьявол!

Питкасте встал и с хрустом потянулся.

— Ну, мне пора…

Осмус открыл ящик стола и достал почти непочатую поллитровку. Стакан был с бульканьем наполнен доверху. «Врал, значит, когда говорил, что больше ни капли дома нет, — подумал Питкасте и торжествующе усмехнулся. — Перехитрил я его».

Потом Осмус налил стопку себе самому и зажал ее в кулаке, чтобы вовремя скрыть, если кто вдруг войдет.

— Куда спешить? — И он жестом удержал гостя. — Посиди, поболтаем, выпьем картофельной! Сиди уж, раз угощают. Мужчина ты или нет? Прозит!

— Прозит!

Питкасте неторопливо опустился на стул.

Осмус в четвертый раз наполнил его стакан.

Красногрудые клесты забеспокоились и подняли невообразимый гам. Белка, распушив хвост, перелетела с дерева на дерево и спряталась за стволом. Оттуда выглянули круглые глаза и послышалось сердитое «чук-чук». На голой, безлистой верхушке высохшего дерева, торчавшего, как палка, посреди раскидистых елей, сидел пестрый дятел. Он вдруг завертел из стороны в сторону своей носатой головой, потом громко, на весь лес, стукнул клювом по стволу и взлетел, медленно махая крыльями.

И было отчего переполошиться. Каарнамяэ считалось тихим и спокойным местом. Правда, у каждого имелись здесь свои враги, и всегда приходилось быть начеку: пичугам угрожал ястреб, паривший над лесом, и шнырявшая в кустах лиса, белкам — хищная куница. Но все это были знакомые, привычные опасности. А теперь вдруг сюда зачастили редкие гости — люди. Они тут появлялись иногда и раньше, но обычно ненадолго: пройдут по лесу, постукают какой-то штукой по деревьям, чаще всего по елям, излюбленным дятлами, и потом год их не видать. Теперь же они приходят что ни день, залезают зачем-то на верхушки елей и потом на тех почти не остается шишек. Уж не хотят ли они опустошить все кладовые у лесных тварей, у исконных обитателей Каарнамяэ? Тут было от чего тревожиться, от чего так дружно и громко негодовать на незваных пришельцев.

По темно-синему небу плыли одинокие облака. Солнце поднялось уже довольно высоко, но было еще бледным и холодным. Погода установилась загадочная: на солнце печет и тает, а в тени подмораживает и под ногами, словно стекло, хрустит ледок. К вечеру бывает свежо, ночью совсем холодно, а к утру деревья покрываются пушистым инеем, который сверкает и переливается в алых лучах восходящего солнца.

— Не залезай слишком высоко, — послышался из-под дерева хриплый мужской голос. — Когда сучья оттаивают, они такие ломкие…

Вместо ответа раздался стук падающих шишек. Михкель Нугис, лесник Сурру, хорошо занал, что его предостережения излишни — разве Анне упадет? И все же его дрожь пробирала, когда он видел, как его дочь раскачивается на самой верхушке. Ведь даже и Анне, юркая, словно ласка, и лазавшая по деревьям не хуже белки, могла ошибиться и, став на слишком хрупкий сук, сорваться вниз. Прямо беда с ней! Научилась лазать по деревьям чуть ли не раньше, чем ходить. Покойная тетка все сердилась и причитала, порой даже до слез доходила: что это за девочка такая, отчаянней всякого парня! Да только Анне и дела не было. Он, Нугис, тоже не очень-то обращал внимание на эти причитания — сам ведь с малолетства привык на самые высокие стволы забираться. И сейчас бы залез, да уж годы не те, — руки-ноги стали неуклюжими, не согнешь. А и хорошо ж там, наверху, весь лес видать, весь-весь!.. Да уж больно беспокойно за дочь.