Александр Шашков - Гроза зреет в тишине

Но вот он остановился и снова отрывисто приказал:

— Слушай мою команду!

На поляне стало тихо-тихо. Было слышно, как сбрасывает с себя береза пожухлые рыжие листья, да где-то далеко-далеко ухает наша батарея тяжелых орудий.

— Старший сержант Галькевич!

— Я!

— Старший сержант Шаповалов!

— Я!

— Сержант Кузнецов!

— Я!

— Рядовые: Аимбетов!

— Я!

— Бондаренко!

— Я!

— Бизун!

— Я!

— Веселов!

— Я!

— Герасимович!

— Я!

— Кравцов!

— Я!

— Крючок!

. — Я!

— Кого назвал — два шага вперед! Остальные... напра-во! Старшина Филипович! Продолжайте занятия!

— Есть продолжать занятия! — выбежав из строя, козырнул пожилой старшина, и по березнику раскатился его могучий голос:

— Р-рота! Слушай мою команду! Ш-шагом... а-арш! Десятки ног, обутых в тяжелые солдатские ботинки, твердо ступили на влажную, скользкую землю.

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой! —

звонко затянул кто-то впереди, и звонкие молодые голоса слаженно и дружно подхватили:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна!

Идет война народная.

Священная война!..

Рота уходила все дальше и дальше. Удалялась, затихала песня. На опустевшей поляне, среди мокрых, печальных берез, осталось одиннадцать человек. Старшему из них, командиру, было двадцать восемь лет.

— Можно курить, — сказал Кремнев, когда рота скрылась за рощей. — А вы, — повернулся он к Галькевичу и Шаповалову, — идите за мной.

Они пересекли поляну и остановились под той самой березой, где еще недавно сидели взводные. Ветер крутил, заламывал ее гибкие ветви. Береза глухо вздыхала, тяжело раскачивалась из стороны в сторону, будто хотела сойти с этого голого места в затишье, да вот только никак не могла вырваться из липкой грязи.

— Что это вы остановились на таком сквозняке? — бросив на траву планшет, спросил Кремнев.

— Отсюда за людьми наблюдать удобно, — ответил, улыбаясь, Шаповалов.

— Разве что... Ну, садитесь.

Галькевич и Шаповалов сели, глянули на Кремнева, как бы спрашивая: «Ну, хорошо, сели, а что дальше?»

Кремнев, видимо, понял этот немой вопрос. Немного помолчав, словно обдумывая, с чего лучше начать, сказал:

— Дали новое задание...

— За «языком»?

— Нет. Не за «языком»...

Кремнев закурил и задумался. Так, молча, он сидел, пока не догорела папироса. Потом затоптал окурок и повторил более категорично:

— Не за «языком». Задание более серьезное. Вот вам список группы. Покурят люди и — на аэродром. С сегодняшнего дня будем заниматься по особой программе. А я сейчас — в штаб дивизии. Встретимся на аэродроме.

Капитан встал. Встали и командиры взводов. Они снова взглянули на Кремнева, ждали, что тот скажет что-то еще, более конкретное и понятное. Но капитан больше ничего не сказал. Он неторопливо застегнул планшет и повторил:

— Встретимся на аэродроме.

— Есть!

С ловкостью кадровых сержантов Галькевич и Шаповалов повернулись кругом, но Кремнев тут же позвал Галькевича.

— Минутку, — сказал он и, торопливо расстегнув планшет, достал четыре зеленых кубика. — Вот, держи.

— Мне? — Обветренное лицо Галькевича порозовело.

— Тебе-тебе! Лейтенант. Только что пришел приказ. Сам читал. Поздравляю и бегу.

— Подождите. А Шаповалову?

— Пока нет.

Галькевич с удивлением посмотрел на командира. И его, Левона Галькевича, и старшего сержанта Михаила Шаповалова в один и тот же день, месяца два назад, утвердили командирами взводов. В штабе дивизии их считали хорошими разведчиками и, опасаясь брать в прославленную разведроту необстрелянных лейтенантов-новичков, которых время от времени присылали прямо из училищ на пополнение, решили присвоить обоим старшим сержантам лейтенантские звания. И вот...

— Я не думаю, чтобы Шаповалову отказали, — застегивая планшет, тихо заметил Кремнев. — У парня — высшее образование, высокие награды, да и знают его не только в нашей дивизии. Просто фамилия его на «ша», а в штабах перегрузка... Ну, я пошел. Заходи вечером ко мне в землянку, вместе поужинаем.

Кремнев пожал Галькевичу руку и, оглядевшись, как бы соображая, по какой тропинке будет ближе к штабу, свернул в чащу. А растерянный Галькевич еще долго смотрел на зеленые кубики, тускло блестевшие на его широкой шершавой ладони. Потом поднял голову и обвел глазами поляну.

Над поляной по-прежнему кружились желтые листья, — последние листья осени 1942 года. Будто ржавые осколки, падали они на землю, исчезали в рыжей, как и они сами, траве...