Александр Шашков - Гроза зреет в тишине

— Не привыкать! Вот откуда до Москвы пешочком прошлись, — невесело улыбнулся Хмара и ловко натянул на свои худые плечи старую офицерскую шинель.

Оставшись один, Михаил Шаповалов забрался в машину и улегся на широком заднем сидении.

Должно быть, большой чин когда-то ездил на этой машине. И ездил не один. Приятным, тонким ароматом дорогих духов веяло от синего бархата. И от этих, давно забытых запахов у Михаила вдруг закружилась голова. Он сложил на груди руки, устало закрыл глаза и неожиданно перед ним возник залитый солнцем перрон большого сибирского вокзала. А на перроне — девушки и женщины, юноши и пожилые мужчины.

Мужчины и юноши одеты просто, по-будничному, будто собрались на работу: в спецовках и комбинезонах, старых пиджаках, а кое-кто натянул на плечи полинялую гимнастерку, которую не успел сносить, вернувшись с кадровой службы или с финской войны.

Мужчины не сетовали на свои наряды. Они едут на фронт. Завтра они скинут с себя все это старье, ведь на складах запасных полков их ждут новенькие шинели и гимнастерки, кирзовые сапоги и ботинки с обмотками. И еще — ждут винтовки. А там — маршевая рота и — передовая.

Женщины же одели все новое, все самое лучшее, что прятали в шкафах и сундуках. Женщинам и девушкам хотелось, чтобы те, кого сейчас заберет от них «телятник», увезли их с собой в сердце и в памяти красивыми и нарядными...

Студентка филологического факультета Наташа Светлова тоже пришла на перрон в своем лучшем наряде. В этом белом платье, ровно через неделю, собиралась она пойти с аспирантом института иностранных языков Михаилом Шаповаловым в загс. Маленькая, с большими синими глазами, стоит она и растерянно смотрит то на своего Михаила, то на огромную толпу людей, будто все еще не понимает, что же все-таки случилось...

Люди плакали, люди смеялись, что-то говорили друг другу, а она стояла в оцепенении и не знала, что делать. Куда собрался он, Михаил, почему они расстаются? Ведь кроме него, у нее никого нет ближе на земле!..

Сердце кричало от боли, хотелось броситься Михаилу на грудь, закричать во весь голос: — Не пущу! Не отдам! — но она молчала. Впервые была она на глазах у сотен людей со своей любовью и горем, и сковали девушку эти людские глаза, хотя глазам тем, затуманенным собственной бедою, было вовсе не до нее!..

Так и молчали они, как чужие, на краю перрона, среди людского горя, смеха и слез. И только когда голосистая медь оркестра расплескала над головами людей всем памятный марш, вздрогнула Наташа и обвила руками шею Михаила. А когда тронулся состав и бросились следом за ним солдатки, она тоже молча побежала рядом с вагоном, пока дорогу ей не преградил высокий станционный забор. И тогда, перекрывая все голоса и грохот колес, долетел до Михаила родной голос:

— Жду-у-у!..

...Михаил вздрогнул и раскрыл глаза. Ему вдруг показалось, что голос Наташи прозвучал где-то рядом, в чужой, трофейной машине. Затаив дыхание, он лежал и ловил каждый звук, каждый шорох.

Но и в машине и вокруг было тихо. Спокойно тикали часы в шоферской кабине, отсвечивая фосфором стрелок, да где-то далеко зловеще переговаривались пулеметы.

И все же беспокойство, которое так неожиданно закралось в сердце, не оставляло старшего сержанта. Что-то тревожило его, и он, чтобы отвести от себя эту тревогу, осторожно сед и посмотрел в открытое окно.

...То, что он увидел, на какое-то время заставило Михаила оцепенеть. Шагах в десяти от машины лежал человек и при слабом зеленом свете фонарика разглядывал карту, разостланную на траве. На карте чернели пистолет и компас.

И пистолет и компас были немецкими, в этом Михаил ошибиться не мог. Но кому они принадлежали? За последнее время такие вещи попали в руки многих наших людей.

Осторожно взведя затвор автомата, Шаповалов на мгновенье задумался. Что делать? Стрелять? Нельзя. Можно убить своего. Окликнуть? Тоже нельзя. Если это немецкий разведчик, то он тут не один, а если даже один, то легко сможет удрать: вокруг — кусты. Остается одно: подкрасться к неизвестному как можно ближе и посмотреть...

Но незнакомец опередил Шаповалова. Фонарик почему-то вдруг выпал из его руки, лег на карту лампочкой вверх, и Михаил увидел эсэсовскую фуражку с высокой тульей и узкий белый крученый погон на черном плече. Освещенное лицо эсэсовца было перекошено, ощеренные зубы крепко сжаты. Казалось, что кто-то сзади всадил ему в спину нож.

— О, майн гот! — долетел до Михаила сдавленный стон, и голова эсэсовца, как скошенная, легла на карту.