Но я не ожидал так скоро этого признания.
— Еще два пунша, — попросил я официантку.
А ребята в красных рубахах, сидевшие на эстраде, между тем все играли «Мэн ай лав». Только теперь они играли уже не сбиваясь, не возвращаясь к печке. То ли они уже кончили репетировать. То ли, нечаянно увлекшись, они позабыли, что это репетиция, что еще не пора начинать вечерний концерт, увлеклись мерным ритмом, чудесной мелодией и пошли, пошли, уступая друг другу попеременно соло…
Нет, вот что действительно хорошо в маленьких джазах — это свобода фантазии, свобода импровизации.
«Мэн ай лав». Человек, которого я люблю. Так вроде бы… Это женщина признается мужчине.
Неужели она все эти годы помнила обо мне? Ну, когда появилась пластинка, когда меня, что ни день, передавали по радио — тут, конечно, вспомнишь. А когда я перестал петь, замолк — что же ей обо мне напоминало? Или то и напоминало, что замолк, исчез?.. Может быть, ее встревожило это и она специально приехала в Москву — искать меня? Вот ведь, оказывается, как я ей нужен. Что ж, это вовсе не плохо: знать, что ты кому-то нужен на свете. Только разве бывает так, чтобы с самого детского несмышленого возраста…
— Женя. — Она посмотрела на меня строго. — Я знаю, о чем ты сейчас подумал. Но это неправда.
— Что — неправда? — удивился я. — Ведь ты сама только что сказала…
— Ты не понял. Я сказала, что приехала не на экскурсию. А ты сразу завоображал…
Она отвернулась к окну. И губы ее снова, как нынче утром, дрогнули. Но она опять улыбнулась.
— Я не хотела тебе говорить. Я тоже приехала поступать в институт. В строительный. Но я завалила. Первый же экзамен завалила. Дальше не стоит — уже не наберу проходного балла.
— И что же теперь?
— Ничего. Вернусь в Липецк. Буду работать на прежнем месте. А через год — снова…
Вот, значит, какие дела? Я был несколько разочарован. Нет, не тем, что… Просто мне было очень жалко, что Саша Тиунова теперь уже не сумеет набрать проходного балла.
— Вот и порядок, — сказал я бодро, намереваясь хоть чуточку ее утешить. — Если завтра и я завалюсь — уеду в Липецк. Поступлю на ваш завод. Возьмут?
— Нет. Не возьмут.
— А почему?
— Во-первых, для этого тоже надо сначала учиться…
(Жуть. Ну просто некуда податься живому человеку без этого ученья!)
— …а во-вторых, ты не завалишься. Тебя примут.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, — сказала Саша.
Я незаметно, под столом, постучал по деревяшке.
«Знаю…» Откуда у нее такая уверенность? С чего бы?
Я вдруг почувствовал то же самое, что было однажды, когда я сидел в ресторане на Киевском вокзале с Колькой Бирюковым. Тогда я почувствовал: вот сидит передо мной взрослый, определившийся в жизни человек, который знает свое место и который знает себе цену. Но ведь то был Колька Бирюков, верней, даже Николай Иванович и ко всему прочему председатель месткома! Он был старше меня и годами, и опытом жизни — я и смотрел на него как на старшего.
А эта девочка? Она моя сверстница. Что же дает ей право разговаривать со мной так, будто она гораздо старше и мудрее меня? Неужто и в самом деле правда, что женщины — даже когда они еще девочки — умнее нашего брата?..
И точно так же, как тогда на Киевском вокзале, с Колькой Бирюковым, мне вдруг захотелось открыться ей, Саше, рассказать все как есть.
Я хотел объяснить ей, что если она и окажется права — то есть если меня примут в консерваторию, — это еще не само дело, а лишь половина дела, даже меньше… Ну, может быть, и примут, и я выучусь и получу диплом. Однако в этом дипломе никто не напишет: «Фамилия — Прохоров, специальность — композитор». Фамилию-то, конечно, напишут, а вот насчет композитора… Тут уж мне с дипломом на руках придется доказывать, что я — композитор. А это трудно: вот ведь некоторые доказывают-доказывают, а им все равно никто не верит…
Поступить в консерваторию — лишь половина дела, даже меньше.
И я хотел объяснить это Саше. Но не посмел. Потому что могло случиться именно так, как она предрекла: что меня действительно примут. И было бы сейчас жестоко и стыдно пускаться во всякие высокие рассуждения, сидя с человеком, которого уже не приняли, которого уже завалили.
— У тебя во сколько экзамен? — спросила она.
— В десять.
— А можно… я приду?
— Куда?
— Туда. Это где памятник Чайковского. Я буду ждать возле памятника. Ладно?
— Ладно, — кивнул я.
Сквозь июльскую густую зелень, сквозь прутья консерваторской ограды я видел белое платье — там, у постамента, на котором восседал Петр Ильич.
Читать дальше