Сергей Петров - Пора веселой осени

Потянувшись через кювет, он осторожно сорвал с куста клейкие листочки, потер их в руках и сунул лицо в пожелтевшие ладони. Свежий запах затеребил ноздри горечью.

— Акацией любуетесь? — внезапно послышалось за спиной.

Он выпрямился.

Позади стоял, улыбаясь, знакомый сталевар с белесыми, выгоревшими бровями и ресницами и с чуть воспаленной, красноватой от огня полоской кожи вдоль носа.

— Да тут особенно-то любоваться нечем, — ворчливо ответил Андрей Данилович и хозяйским шагом прошелся мимо кустов. — Подрезать надо было акацию. Подмолодить. Не ткнешь пальцем — сам никто и не догадается.

— Так в чем дело? Ткните.

— Сейчас уже поздно — соком кусты изойдут.

— Ну, тогда приказ на подпись директору. Так и так… Лишить виновных права выезда в лес на все лето.

— Придется, — слабо улыбнулся Андрей Данилович шутке и, прищурившись вдруг, остро глянув на сталевара, протянул: — А ведь и верно: тяжелее наказания и не придумаешь… Лишить природы… Ишь ты — догадался. А?!

Грушевое дерево в саду разрослось. Ветки затеняли окна, ложились на крышу дома и летом, если поднимался ветер, гулко колотили по рифленому железу тугими зелеными плодами.

На дом словно сыпались камни.

Вызревая, груши тяжело плюхались в траву, выкатывались, покачивая округлыми боками, на песчаную дорожку у дома, к бочке, стоявшей под водосточной трубой, к курятнику. В курятнике волновались куры: смотрели на груши, шумно хлопали крыльями, со звоном дергали клювами ржавую проволочную решетку. Осенью кур выпускали в сад, и они, суетливо бегая по траве, склевывали все оставшееся там после сбора. Но плодов на дереве всегда было так много, что груши еще и зимой догнивали под снегом.

Неуклюже ступая в старых разношенных сапогах и неуютно поводя плечами в узком, теснившем грудь ватнике, который он надел, потому что к вечеру стало прохладней, Андрей Данилович обогнул дом, постоял возле грушевого дерева и подумал:

«Спилить бы его да сделать в корень прививки. Или хоть крону обрезать…»

Но жаль ему было грушу: все-таки одно из первых деревьев в саду. Да и время уже упущено — весна в разгаре. Он покосился на кучу навоза, возвышавшуюся во дворе ржавым холмиком. Вот и навоз следовало привезти в сад еще с месяц назад, а то и раньше, да все недосуг было за ним съездить.

Домой еще никто не вернулся: жена сидела в клинике, теща ходила по магазинам, дочь и сын пропадали по своим делам. И хорошо — не будут мешать. Взяв в сарае ведра, Андрей Данилович таскал в них навоз вглубь сада, под яблони, там высыпал его и смешивал с землей, разрыхляя слежавшиеся комья острым ребром лопаты. Сквозной, только-только опушившийся сад, едва подернувшийся нежной зеленью, без помех продувал ветер. Дул он со стороны речки и приносил с собой ознобную свежесть еще холодной воды, но работа разгоняла по телу кровь, грела, а голова, тяжелая от служебных забот, скоро прояснилась, перестала болеть, и он уже знал, что спать сегодня будет спокойно. Последние ведра Андрей Данилович вытряхнул на незасаженное у забора место, решив поднять там под огурцы навозные грядки, постукал их краями о землю, сбивая с донышек остатки навоза, и отнес ведра на место.

Пришла вечерняя почта. Почтальон просунул в прорезь ворот конверт, и он, скользнув в щель, мягко шлепнулся на дно деревянного ящика.

Письмо было из деревни от матери. Повертев конверт в руках, Андрей Данилович вернулся в сад и сел у стены дома на сосновый комель. Отрезанный когда-то от поваленного дерева и пнем торчащий теперь под окнами, комель был гладок, как кость, с него давно отпала последняя кора, он потемнел до цвета тесаного камня и прочно — будто врос в нее — вдавился в землю. Привезли его, когда в саду росли только смородина да пламенеющая осенью рябина; сейчас же густая листва приглушала летом посторонние звуки, и здесь порой забывалось, что рядом большой суматошный город с людными улицами, с дымом далеких заводских труб за высокими крышами, с воткнутой в небо иглой телевизионной вышки. Андрей Данилович любил читать письма матери именно тут, близ деревьев, сидя на ровном срезе комля: создавалось впечатление — он не в городе, а в деревне, и не читает, а слушает, как мать рассказывает про свое житье-бытье.

Писала она о колхозных делах, об отце…

«…А старик наш и вовсе сдурел. Возил он нонешнюю зиму на своем колеснике силос на ферму, но как началась пахота, то потянулся за всеми. И поди ж ты, трактор его, хоть и самый малый, а флажок все к нему прицепляют. Один, тракторист возьми да и скажи: я, говорит, дед, украду у тебя трактор. Так отец-то наш стал на ночь-то колесник к столбу веревкой привязывать, прямо как лошадь».