Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

Иван вздохнул только. Никак не понимал его до конца товарищ, самого главного он не понимал.

Ему-то, Ныркову, конечно, никакой нет разницы: у него в базовом городе жена, хотя она сейчас и лежит в больнице, и дети у него там пристроены — в интернате, и квартира есть.

А у него, у Ивана…

Но он не мог продолжать этой душевной исповеди, потому что, хоть и пьян уже был, а приметил, с каким острым любопытством прислушивается Макарьевна к их разговору. Все ждет, пока дойдет до этого, до самого главного — прямо-таки сгорает от интереса…

Ждала-ждала и наконец не выдержала, сама спросила:

— Значит, теперь уедете вы от нас, Иван Сергеевич? Насовсем покинете?..

Она, эта баба, уже давно поняла то, чего никак не мог взять в толк его друг, нечуткий к подобным делам, как все мужчины.

Но уж этой бабе или просто в ее присутствии Иван Еремеев не собирался исповедоваться.

Потому он и сказал:

— Налей-ка нам, Макарьевна, по одной еще…

Потом он и сам еле помнил, как блуждал впотьмах, как потерял Прокофия, как, толкнувшись в свой дом, обнаружил, что никого там нету, и все же у него хватило соображения, что Катя, наверное, дежурит на ферме, и хватило пьяной отваги потащиться туда, к ней — в осенней сырой непрогляди, по слякотной липкой дороге. Его мотало вкось и вкривь, от одной обочины к другой, он оступался, скользил, вскидывал руки и ноги. При этом он матерился бессвязно и грозно, никого лично в виду не имея, а так, безотносительно, абстрактно, для самоутверждения.

И он в конце концов достиг намеченной цели, добрался до фермы.

И на самом деле Катерина оказалась там.

Она, в белом халате и белой косынке, сидела на чурбаке в самом дальнем закуте, поглаживая бок Шахини, своей любимицы, которая нынче была беспокойна что-то, не заболела ли.

— Катя!.. — позвал Иван еще с порога и, приблизясь, повторил с надрывом в голосе: — Катя…

— О-о, — протянула она, оглядев всю его фигуру и присмотревшись к выражению лица. — Крепко же ты набрался… Где был?

— Катя…

— С кем был? — допытывалась она.

Он только рукой махнул. Неважно, мол. Другое важно.

— Катя… Плохо у нас. Ничего нету, вода.

— Знаю, — сказала она и отвернулась.

Знает. И она уже знает. Все знают.

— Катюша. Что делать-то теперь?..

Он придвинулся к ней совсем близко, тронул белую косынку.

Катерина ничего не ответила.

А корова Шахиня, фыркнув влажными ноздрями, раздраженно затопала копытами. Она еще сильней проявляла свое беспокойство. Должно быть, уловила возникший рядом крутой сивушный запах, и это ей не понравилось.

— Ну что? — Катерина снова погладила пятнистый коровий бок. — Чего тебе? Шашка, Шашечка… Тихо стой.

— Катя… Беда ведь это. А, Катя?

Иван обнял ее плечо, обтянутое белизной халата, и попытался присесть рядом, пристроиться на том же чурбачке.

Но в этот самый момент Шахиня, которой не понравился спиртной дух, которая сегодня прихворнула и к тому же терпеть не могла близ себя незнакомых посторонних людей, вдруг круто повернула шею, пригнула темя и боднула Ивана прямо в грудь.

Иван как сидел на краешке, так и отлетел в угол стойла и шмякнулся с лета в кучу навоза, перемешанного с соломой.

— Шашка!.. — только и успела крикнуть Катерина.

Она вскочила с места и бросилась к Ивану.

— Ванечка, Ваня… — затормошила она его, стараясь приподнять. — Больно тебе? Живой?..

Но он как-то не ощутил особой боли, хотя удар был и силен. У пьяных есть то преимущество, что у них чувство боли притуплено, они ее меньше чувствуют.

Зато подняться на ноги — это им, пьяным, гораздо труднее. И, несмотря на то, что Катерина изо всех сил старалась помочь ему подняться, сапоги его беспомощно сучили по месиву, а руки никак не могли опереться о стенку.

Все же, напрягши силы, он встал.

— Больно тебе, Ваня? — сочувственно переспросила Катерина.

Но он был озабочен другим. Он старался оттянуть наперед заднюю часть своих стеганых штанов и рассмотреть подробней, как они там выглядят.

Разглядел и вовсе закручинился.

— В дерьме я весь, Катя… в дерьме измазался…

Она стала отряхивать его одежду, заодно успокаивая:

— Ладно, ладно… Какое же это дерьмо, Ваня? Ведь это навоз. От него земля родит.

Но Иван Еремеев был безутешен.

Все чувства, которые накопились в нем за этот несчастный день и до сей минуты не находили окончательного выхода, теперь прорвались наружу.

Он привалился к стене коровьего стойла, которая была ниже его самого, и заплакал горькими хмельными слезами.