Всеволод Кочетов - Избрание сочинения в трех томах. Том второй

Алексей снова присел на скамью.

— Вот и вся история, если не считать еще моего трехмесячного лежания в госпитале. Ногу сломало да ребра маленько пострадали… Видишь, — он вытянул руку вперед, — чернеет там. Левее, левее смотри!

Марина напряженно всматривалась: вблизи от траулера темнело нагромождение камней. Знаменитые камни острова Сухо. В волнах Ладоги давно растворилась кровь, смытая с этих черных глыб, но сами глыбы недвижны и суровы, как вечный памятник героям.

Скрипели рулевые тросы «Ерша». Пел ветер в антенне, но возбужденной Марине чудилось иное. Казалось, что скрипит на якорях возле Сухо, как черный лебедь, выгнутое судно — старинная ладья, свернувшая свои воздушные большие паруса. Не ее ли, говорил Илья Ильич, видали в бою за Сухо?

— Вот вспомнила, — сказку одну слыхала… — начала было Марина.

— О волшебной ладье поди? — перебил Алексей. — Догадываюсь. Сам слыхал ее от Асафьева. — Марина чувствовала его улыбку. — Вот и считай, что это был наш тральщик…

1

Близилось время начала занятий в школе. Катерина Кузьминишна понемногу собирала своих учеников, разленившихся за лето, вновь приобщала их к труду. То ведет карасиков ловить корзиной в лесном болотце для аквариума, то квадратами кору с деревьев резать да на папку наклеивать — для коллекции, то цветные картины волшебным фонарем показывает — людей разных, которые на земле обитают: индейцев, тибетцев, негров…

Задумала учительница устроить встречу ребят со старым каким–нибудь опытным рыбаком. Пусть, мол, порасскажет. Надо развивать в детях любовь к профессии отцов. Все на инженеров да на героев–летчиков учиться хотят, а кто род рыбачий на Ладоге продолжать будет?

— Дядю Кузю! — сразу предложил Антошка, когда Катерина Кузьминишна решила посоветоваться с самими ребятами, кого бы они хотели послушать. — Ох, и интересно же дядя Кузя рассказывает! Он еще про шведов помнит, сам смолу им на головы лил!

Катерина Кузьминишна улыбнулась. Лучше всех знала она источник «воспоминаний» отца о шведах. Не проходит воскресенья, чтобы не взял он в руки книгу, не уселся бы с нею у окна. Строго глядит на страницы, медленно переворачивает их — как великое дело свершает. А книг у него — полон сундук. Все ее, Алексеевы, Маришкины трепаные учебники, от первого до последнего, десятого, класса, — ни выбрасывать, ни продавать не разрешал. Подойдет весна, кончится учебный год, — вытряхнет из школьных сумок, отберет, в сундук свой под замок спрячет.

Когда читает, дверь в горницу плотно прикрыта, никто не заходи. Семья на кухне толпится. Пудовна шикает на всех, чугунами греметь опасается. Каждый, считает она, с причудью родится, и не след причуди перечить. Пудовнина причудь, с которой она и на свет, должно быть, появилась, — малиновое варенье. Попробуй не дай ей наварить варенья с лета, изгорюется зимой. Так, может быть, и Кузя ее загорюет, если помешать ему книгой заниматься.

Улыбнулась Катерина Кузьминишна словам Антошки, сказала:

— Дядя Кузя, ребята, не согласится. Дядя Кузя не любит на собраниях выступать.

— Согласится! — заорал Антошка. — Он добрый. Не очень только к нему приставать если.

В мнениях разошлись. Катерина Кузьминишна считала, что ничего из приглашения дяди Кузи не выйдет. Ребята настаивали: выйдет, и решили, что поговорят с дядей Кузей сами.

Кузьму Ипатьича они застали дома, хмурого и злого. Он стоял над кадкой в сенцах и пил из ковшика. Только что в кухне шел крупный разговор.

— Гнал бы ты вертихвостку эту со звена, — не поймешь с чего повела речь Пудовна, ворочая рогачом в печи. — Не будет от нее добра. Боками мягкая — сердцем жесткая. Глядеть на тебя — слеза берет, до чего человек душой мается.

Кузьма Ипатьич пожевал губами, ответил:

— Не Лука, не Фелофей Твердюков, чтоб самоуправничать. И совесть перед покойником не дозволит. А если, скажем, какой ловец она — иному мужику до нее не дойти.

— Чего же злобишься, коли доволен! Чего кидаешься на всех!

Поднялся старик с лавки у окна, заходил кругами по кухне, пиная все, что попадалось под ноги, — прутяную корзинку с лучинами, сосновые легкие поленья, кошку с обваренным ухой голым боком, свой картуз, свалившийся с гвоздя.

— Не понять тебе от веку и вовек! — возвысил он голос, снова плюхаясь на лавку. — Обида же какая! От женского полу — что? Жизнь красивше, легчее, угревней должна быть! Сердце от этого у мужика играет, крылья растут. Поняла? А то: «Мое дело бабье — мужики рассудят!» — Марфиным голосом передразнил Кузьма Ипатьич. — Застреляла, затараторила… В позор ввела!