Всеволод Кочетов - Избрание сочинения в трех томах. Том второй

Но этот час еще не пришел, еще было множество дел, о горестях и не вспомнишь — поспевай, управляйся. Управляться Агафье Карповне помогали Дуняшка с Лидой. Они натерли паркетные полы, расставили мебель по своему вкусу, прибили над окнами карнизы, навесили занавески. Дуняшка трудилась самозабвенно, серьезно, истово. Лида — как бы оказывая великое одолжение. Она иронически кривила губы: «Неизвестно еще, что у них будет. Поживут полгода, да и разойдутся. Сколько угодно таких случаев. Молодые всегда ошибаются». — «Типун тебе на язык! — сердилась Агафья Карповна. — У Журбиных такого не бывало и, даст господь, не будет. Экая ты вещунья у нас, Лидия…»

Делом Алексея было только написать заявление и сходить в завком. Остальное взяли на себя другие: подхватили Журбина–младшего, забросили его на четвертый этаж незнакомого, чужого ему дома и оставили одного на постели, в гулких необжитых комнатах, где время от времени потрескивало, поскрипывало, будто по свежим паркетам кто–то ходил. На потолке, подобно маятнику, от стены к стене медленно ползали тени оконных переплетов: ветер лениво и однообразно раскачивал уличный фонарь.

Да, Алексей въехал в новую квартиру. Но что от этого изменилось в его жизни? Катя не приходила. Она присылала ему записки, в которых уверяла, что подруга все еще больна и нуждается в ее помощи. В обеденный перерыв она не сидела, как прежде, со своими бутербродами у окна, а куда–то исчезала на весь час. И в город она не ездила. Это Алексей установил, выйдя сразу после работы к троллейбусу и прождав на остановке несколько часов. А дома? Дома на звонок отворяла Маргарита Степановна и смотрела на него грустными глазами.

Неужели Катя почему–то от него прячется? Но почему? В тысячный раз задавая себе этот вопрос, Алексей даже радовался тому, что он не на Якорной, что он один и ни перед кем не надо скрывать свое настроение; не надо через силу отвечать на шутки Антона, объяснять матери, что с ним такое, не захворал ли часом, не надо опускать глаза под назойливым взглядом Тони и огрызаться на Лиду с ее туманными намеками на обманчивость счастья. И в то же время хотелось, чтобы пришел к нему сюда кто–нибудь такой, кто помог бы разобраться во всей этой страшной путанице, кто ответил бы — почему прячется Катя.

Конечно, можно поступить так, как поступил его дед. Но дед знал, был уверен в том, что бабка его любит и готова на все во имя любви. А он, Алексей, разве уверен в Катиных чувствах? Он может говорить только о себе, о своих чувствах.

И он говорил о них с самим собой. На этажерке с книгами перед ним стояла фотографическая карточка Кати. Алексей долго рассматривал знакомые черты и глаза, по–девичьи серьезные. Походил по комнате, включил приемник, настроил его на Москву. Динамик пошипел, гулко выстрелил, и тогда стал слышен женский голос.

“— Проклятый мир! — страстно говорил голос за пестрой желтой шторкой. — Страшные люди! Мне тяжелы ваши цепи. Я хочу воли, воли, слышите, вы?»

“— Смирись. Уйми гордыню», — ответил другой голос, скрипучий голос старой ханжи.

Алексей прислушивался к тому, о чем повествовала старинная драма, и никак не мог понять, почему она так привлекает его внимание. У него было ощущение, будто он что–то позабыл и напрасно силится вспомнить.

Если бы Алексей в эту полночь был дома, на Якорной, ему не пришлось бы ломать голову над причиной его странного беспокойства.

Журбины тоже не ложились и тоже слушали радио.

Антон, получив утром телеграмму из Москвы, спрятал ее и объявил, что в пять минут первого будет передаваться по радио нечто очень интересное. На завод он ушел радостный. Вечером ругал отсутствующего Алексея за то, что тот унес на новую квартиру свой радиоприемник, проверял, подкручивал, подвинчивал старенький репродуктор в столовой. К половине двенадцатого расставил перед ним стулья полукружьем. Всей семьей прослушали последние известия, которые, по обыкновению, комментировал дед Матвей:

— Видал я их, негров–то. Плечистые ребята. Кулаки килограммов по восемь. Чего они там издевку над собой такую терпят, не пойму? Уж и не пой, выходит, и рта не разевай, ежели ты черный.

— В Индии чть плохо? Босиком народ ходит. Босому всегда легче на ногу наступить. Хотя как сказать: босой — он злее обутого. Начнет чесать направо и налево, держись тогда эти, как их, колонизаторы.

— А он толковый, английский батюшка, соборный–то настоятель. Вот вроде и духовной специальности человек, а мыслит правильно.