Михаил Жигжитов: За ущельем Семи Волков

Жизнь Осипа потекла полноводной рекой. Светлее стало в чуме. Слышится в нем детский смех, забавный говорок. И Чимиту будто подменили. Стала разговорчивей, порой вовсе удивление — глянешь, а у нее улыбка на лице!

Быстро летели годы. При сытой жизни — ночь, говорят, коротка, теплее день.

Пришло время Володьке учиться, увезли парня к Антону. Там, у мамки Домны научился он баить на языке бледнолицых братьев, одолел грамоту.

В ту пору люди объединили скот и начали работать вместе, вроде бы одной семьей. Править большим хозяйством поставили Антона. И Осип с Чимитой не отстали от других. Скоро в Баян-Улу пригнали много скота: хозяйствуйте, эвенкийские люди, вместе с бурятами и русскими! Построили русские дома, скотине словно родня. Тут Чимита совсем выздоровела, перестала чуждаться людей. Только сильно скучала по сыну: он уже закончил в деревне школу, уехал в Улан-Удэ, обещал вернуться домой учителем. А что? При новой-то власти, при счастливой жизни такое неслыханное прежде дело совсем простым стало.

Пришла и поселилась радость в доме Самагира. Но ненадолго пришла… Наступил черный год войны.

Когда сын Володя ушел на фронт, Осип сразу сдал, сгорбился, почернел, сильно тосковал по сыну, сильно тревожился. Трясущимися руками набьет, бывало, трубку, жадно затянется и вдруг испуганно оглядится вокруг, будто ему почудится что-то страшное.

Вот как это было, вот что вспомнил Самагир, сидя на горбатом корневище старого кедра.

В ожидании приближающейся весны тихо дремала тайга. Сверху, сквозь зеленые кроны деревьев, смотрело холодное синее небо. Легкий ветерок гибкими пальцами ласково трогал лоб и щеки Осипа, вроде бы успокаивал. Да разве успокоишь израненное, осиротевшее отцовское сердце? Как сегодняшний день, помнит Осип весну сорок четвертого года. В хмурый день пришла худая бумага. Дочь соседки кое-как прочитала:

«…Ваш сын Владимир Осипович Самагир пал смертью храбрых в бою при защите Родины…»

Осип тогда еще ниже склонил свою сивую голову. В наболевшую душу старого таежника ворвалась колкая снежная метель и запела, нет, завыла протяжную песню печали. Никогда до этого дня не плакал старый эвенк…

Осип сидел, низко опустив сивую голову. Из густого тумана, из глухих заповедных воспоминаний всплыл перед глазами молодцеватый военный. На погонах блестят две звездочки.

— Эх, сынок, сынок! — с трудом выдохнул Самагир.

А рядом с Володей стоит старый вояка Антон, который тоже не вернулся с фронта.

— Эх, Антоха, друг мой! Говорят, ты комиссаром был, пошто не сберег ни Володьку, ни себя… А еще я слышал от Бимбы Бадмаева, который возвернулся домой, што вы с Володькой завсегда впереди всех шли в бой, — по таежной привычке вслух разговаривает Осип. В печальном голосе старика слышатся горделивые нотки.

Долго сидел старый Осип, а над ним с ветки на ветку тихо порхала кедровка. Наконец, не вытерпела, зашумела, сердито заверещала:

— Уходи, че-че-ловек, я жрать хочу! Жрать-жрать-жрать!

— Тише, не реви, дура, уже пойду домой…

— Жрать-жрать-жрать! — не унималась птица.

— О-бой, — вдруг понимающе усмехнулся старик, — наверно, под корнем орешки схоронила… то-то и ревешь. Ладно, пойду уж.

На кромке крутого калтуса у Самагира стояли три капкана на соболя и один на лису.

Лисенок тот был отменно хитер. Не доходя до собольей ловушки метров восемь-десять, он начинал копать в снегу глубокую канаву, таким образом, хитрый зверек добирался до привады на соболя, отбрасывая капкан и пожирал вкусную приманку.

Но сколько лисенок не хитрил, а беды не миновал — попался в ловушку охотника. Самагир сунул его в куль и притянул сыромятным ремнем к поняге.

«Вот и сезону конец, не заметил, как прошло время большого мороза», — подумал эвенк.

На перевале в Баян-Улу раздался глухой выстрел, затем, один за другим, еще два.

Самагир вздрогнул. «Этими добили», — промелькнула мысль. В глазах тревога и растерянность.

— Уши!.. отгрыз бы вас медведь! Оглохнуть бы Оське, — прерывисто заговорил Осип, — поди загубили мою Чолбон.

— Ш-шкрлы! При чем тут уши? — шепелявит старая сосна.

Самагир сердито отмахнулся.

— Не ной, воронье гнездо! — воскликнул эвенк.

Яркое февральское солнце клонится к закату. Густая синь неба окрасила молочно-белый снег нежно-голубым цветом. Деревья, одетые в снежные тулупы, тоже стали голубоватыми и празднично приосанились друг перед другом.

Одинокая фигурка эвенка, издали похожая на пень, растерянно топчется между двумя кедрами.