Вера Солнцева: Заря над Уссури

— Не ходи, Алена. Твоя в кустах лежит — уже подоилась.

И как ведь высосет — чисто-начисто! Только тем немного спасались Смирновы, что задерут ей повыше голову и привяжут. Красавка туда-сюда, а вымя достать не может, рассердится, мычит с досады. А на привязи долго ли удержишь? Ей кормиться надо. Но как дали волю, она опять за свое. Так и пришлось расставаться — продали на мясо.

— Батюшки-светы! Красавушка!

Остались опять Смирновы оба-два. И опять стали не пить, не есть — копейку копить… Разве легко их копить, когда в одном кармане грош тощой, а в другом алтын сухой? Снова бедовали, с воды на квас перебивались. Недоедали. Недосыпали. Хребет от труда скрипел. Через два года сбили малость деньжонок. Купили корову. Корова как корова — из себя ладная, шерстью мышастая, серая.

Ушла Мышанка со стадом.

В полдень схватила Алена посуду — и на выгон. Дождалась сладкого бабьего часа — услышит сейчас, как первая тугая струя молока ударит по дну подойника.

Привела Мышанку в порядок, маслом соски смазала, перекрестилась.

— Батюшки-светы! Что еще за оказия?!

Вымя полное, доброе, молоко в нем так и переливается, бурчит, а из соска идет струйка, тонкая как нитка. Вжик! Вжик! Вжик!

— Тугосися!

Доила ее Алена, доила! Пот градом, руки от напряжения онемели, а все молоко тонкой ниткой течет, — держит Мышанка молоко, не дает. Два часа Алена около нее сидела — четыре кружки глиняных нацедила.

Помучилась женщина с Мышанкой. Как доить — хоть криком кричи, согласилась бы лучше пятипудовые мешки таскать. Чего с ней ни делала: спички в соски вставляла, чтобы их расширить, бабку звала с уголька побрызгать, — может, от сглазу тугосися? Ничего не помогло.

Позвали Смирновы знахаря. Он корову и сгубил. Что он с ней сделал, так они и не узнали. Кажись, шило ей в соски втыкал. Больно страшно Мышанка ревела, когда он приказал всем выйти из сараюшки.

Верно, подоила ее Алена в тот вечер легко: чуть тронет — молоко само льется, чуть прижмет сосок — так и цедит, так и цедит…

Утром зашла молодайка в сараюшку и видит неладное — Мышанка невеселая стоит. Вымя тронула, а оно горячее, соски надулись, набрякли, и жар от них пышет — рукам горячо. Не далась Мышанка доиться: мычит протяжно, будто стонет, ногами бьет — больно скотинке.

Через три дня корова околела. Уж и повыла над ней Алена!

Мужику в хозяйстве лошадь подавай. Мужик без лошади — не мужик. А бабе утешение и свет в окошке — корова. Алена надеялась:

— Не все ненастье, будет и ведро, взойдет, Василь, солнышко и к нам.

Задолжались Смирновы: голод в дверях зубы скалит.

Василь иссох в спичку, худ, как тарань. Порой жалость к нему как бритвой Аленино сердце полоснет: «Мы ли с ним не работаем?»

За все хватались Смирновы. Алена наравне с мужиком мешки таскала, грузы грузила, в отход с Василем ходила — нет им удачи, не припасено, видно, у судьбы-злодейки на них удачливого пая. Как загнанные клячи воз из глины тащат, бьются, так и Смирновы — все их труд на чужой жир шел.

Совсем заскучал-затомился Василь от такой жизни. А тут, как на грех, полюбилась Алена парню-соседу, Петру Савельевичу. Он к матери на побывку из Питера приехал — там на заводе работал.

Петр с Василем Смирновым с малолетства друзьями закадычными были, вместе в школу бегали, мальчишеские беды и радости делили. И Алену он знал — вместе в лес за грибами и ягодами ходили, от сердитого барского лесничего в кустах прятались.

Удивил односельчан Петр: вместо озорного, длиннорукого и длинноногого парнишки, лихого налетчика на сады и огороды, вернулся домой рабочий — рассудительный, степенный, только непокорный каштановый чуб напоминал прежнего неудержимого озорника.

Первым делом зашел Петр к Смирновым — с друзьями детства повидаться. Алена его сразу признала. Еще бы! На все Семиселье Петр Савельевич великаном славился: плечи — сажень косая, ростом, как шутил народ, в тезку — Петра Великого. Алена — женщина высокая — рядом с ним маленькая, чуть ему по плечо.

Сдержанный, исполненный какой-то убежденной веры, особо и доверительно близок был он с Силантием Лесниковым. Еще в мальчишеские трудные дни мчались они с Василем к нему, когда ждала их неизбежная кара. «Набедокурили?» — догадывался Силантий Доброе Сердце и искал пути помочь юным друзьям.

Силантий и сейчас, по старой дружбе, часто наведывался к Смирновым, вбивал в «черепушку» Василю мысли непокорства и протеста, выношенные за долгие годы батрачества.