Вера Солнцева: Заря над Уссури

Силантий Доброе Сердце ко всему подходил с мерой, выстраданной тяжким трудом, нищетой, борьбой. Вот потому-то и спешил он на выручку человеку, попавшему в беду: с кровью от себя и ребят отрывал, но помогал, не мог не помочь бедняку еще горшему, чем сам. Односельчане платили ему за это уважением и признательностью.

Как же мог Силантий Доброе Сердце пройти мимо горя, которое закогтило Аленку с ее младенчества?

Добрая женщина, крестная ее мать, спасла-выходила малютку: после родного сына прикладывала девочку к обвисшей груди.

Силантий принял самое близкое участие в судьбе сиротки. Агафья рвала и метала — своих бед и дыр не счесть! — когда Силантий бежал в свободную минуту к Аленушке. Он полоскал в ведре, сушил на плетне одежонку девочки; держа ее на руках, сидел на завалинке и так пел-баюкал, что соседи шли со всех сторон послушать няньку-певца с золотой глоткой. Умело пел Силаша! Захочет — слушатели слезу пустят, а по-другому запоет — и у старого ноги защекочет, так бы и пустился в пляс!

Подросла Аленушка у крестной до трех лет. Известно, мир не без добрых людей, нашлись сердца, к чужой беде отзывчивые: кто младенцу нес рубашонку, кто пеленку, кто каравай — все в дело шло.

С трех лет пошла Аленка из дома в дом — на мирской прокорм. Тут-то и хлебнула она горького выше меры. Обиды. Обиды. Соленая слеза. Ком в горле — не продохнешь. Черствая горбушка хлеба. Так — день. И — два. И неделя. И месяц. И годы.

Ах, лихо бы пришлось Аленке, кабы не подмога сердобольной крестной матери да не широкие, как лопата, ласковые руки мирского защитника Силантия Доброе Сердце.

Счастье? С избытком, — ежели приголубит крестная, пожалеет от чистого сердца; душой рада бы она к себе взять сироту, но своих четверо по лавкам сидят, пить-есть просят. Нужда!

Счастье? Взахлеб!.. — когда увлажнится от жалости горячий, любящий взгляд верного друга Силантия Доброе Сердце. Он тоже не мог приютить малютку — сгрызет ее Агафья! — до костей съела их беспощадная тетка Нищета. Но при любой напасти вставал грудью за девочку Лесников, не щадил тех, кто на мирскую сироту руку поднимал или безотцовщиной корил. Если он узнавал, что люди теряли совесть и подсовывали Аленке гнилой кусок хлеба, он брал дома последнюю краюху и нес ее своей подопечной. Тут уж Агаша перечить не смела — знала горячий норов мужа.

Лаской, крашеным пряником, дешевой конфетой согревал Лесников нерадостное детство Аленки. Он первый знал про ее большие горести и малые радости; он первый утирал обильные слезы обиды; он первый зло упрекал тех, кто не скупился на колотушки сироте.

— Замытарили девчонку! — выговаривал он бессердечным хозяевам, взвалившим на Алену груз непосильных дел. — Много ли ей самой-то? Большепузых бугаев заставляете таскать, надрываться. Ишь ты баловень полоротый, орет благим матом: бери его, таскай! Тут и у взрослого хребет затрещит, а нешто ей под силу? Всё на нее — и пеленки стирает, и полы моет, и ведра с пойлом таскает-кособенится. Э-эх, мать! Своих-то жалеешь, а сироту мытаришь, совести у тебя нет!..

Редко какой человек после таких прямых упреков не смягчится, не почешет в затылке: Силаша и на сходке не постесняется правду-матку резануть. Вот чуток и полегчало Аленушке!..

Жизнь не стояла на месте, брала свое. Мирская девчонка крепла, в труде и лишениях мужала. Росла как в сказке — не по дням, а по часам! К шестнадцати годам вымахала богатырь-девка, даже парни завидовали ее силе. Такая выросла труженица-работница — не было другой на селе.

На семнадцатом году по решению мира — а что миром положено, так тому и быть! — обвенчали ее без спроса и любви с пареньком-однолетком Василием Смирновым.

Нарядили Алену первый раз в жизни в новое розовое ситцевое платье, алой шелковой лентой опоясали, в косы тугие, золотые, как спелая рожь, алые банты вплели. Поставили в церкви рядом с Василием — народ в смешки: невеста статная, рослая, аккуратная, как орешек наливной, а жених за ней и не виден! Шепот пошел по церкви:

— Девка — как яблоня в розовом цвету! До чего хороша выровнялась — глаз не оторвешь!

— Красавица-пава: золотые волосы — сто рублей, очи черные — тысяча, а самой девке и цены нет!

— Да-а! Такой девице человека под стать, под масть не скоро подберешь. А вот Василь-то больно невзгляден — им хоть полы мой…

Василь услышал эти речи и почернел весь, нахохлился. Скажи тут кто-то, на молодкину беду и злосчастье:

— Василь — сущий сморчок!

— Сморчок и Сморчок! — так и прилипло к Василю это прозвище на долгие годы. С такого позора Василь и начал измываться, кочевряжиться над молодой беззащитной женой, — известно, плохое колесо скрипит больше хорошего! Чуть обозлится — зубами скрежещет: «Я хозяин!» Косу на руку намотает — коса у Аленки тяжеленная была, волосы до полу — и давай крутить. Силы мало, а злой, как пес цепной. Вожжами ее, ухватом бил — что под руку попадало. А в те времена был для баб неписаный закон: молчи, сноси все от мужа венчанного! Законный муж! Молчала, сносила и Алена. А уж бил! А уж как постыдно корил безродством, безотцовщиной! Так безжалостным словом хлестал, что в муке каждодневной сердце ее терпеливое кровью исходило от стыда и напраслины.