Александр Плетнев: Когда улетают журавли

— Это Раздолинского гроза палит?! — догадался Костя. — Ну, ты скажешь же, Николай Иваныч…

— Цыц! Разбойчился тут! — одернул Костю дядя Максим, и ему помог Семен.

— Зубастый ты. Костя, что щука, без разбору хватаешь.

В ближней избе Поповых открылось окно. В темном проеме завозилось что-то серое.

— С ума посходили, кобели! — заругалась сонным басом бабка Серафима. — Черти на кулачках с минут на минут биться зачнут, а они бузуют как быки над убоиной, распроязви их в кишки! Чисто век трахтара не видали!

Окно захлопнуло тьму вместе с бабкой, весело засияло в свете луны. Мужики неловко посмеивались.

— Побузили, и хватит. Давайте-ка, петухи, по седалам.

Дядя Максим пошел, сбивая сапогами росу с густой гусиной травы, и за ним оставалась темная полоска. И все стали расходиться, а мой отец покрутил что-то в тракторе, и из него потекла вода. Трактор глядел лупатыми глазами в степь, и мне казалось, что он живой.

— Пап, что, он всю ночь будет глядеть?

— Пускай глядит, — улыбнулся отец. — Он и так выспится.

Потом я шел рядом с отцом по росе, как по мягким льдышкам.

— Студено? Ух ты вор-воробей! — глухо басил отец. — Ничего, ноги, может, отмоешь, а то на них хоть мак сей.

В сенцах зашептал над ухом:

— Пей молоко да шмыгай в чулан.

В чулан через вмазанное стеклышко-окошко попадал столбик лунного света, такой крепкий и сочный, как ошкуренная береза, хоть цепляйся за него да раскачивайся. Я лег под шубу и никак не мог уснуть — неожиданно представилось, как далеко за Зыбунным болотом, через камышовые лощины бредет здоровенная баба, гнется под рядничным мешком с золотом, волоча длинный, мокрый от росы подол юбки. Баба уносит золота все дальше и дальше во мрак, и ее тяжелые глаза смотрят из-под черного платка и не видят конца пути. Но вот бабу настиг всадник Митяй. «Хошь, еще добавлю? — кричит он бабе. — Нам за трактор не жалко, а ты все равно где-нибудь в болоте сдохнешь». Но всадника Митяя я видел уже, кажется, во сне.

…Я не любил и боялся мрачных людей, таких, как дед Попов, а злого Кольку Кроликова ненавидел и жалел.

Дед Попов, по кличке Верхогляд, всегда ходил заложив руки за спину, в низком, надвинутом на глаза картузе. Поэтому голову он задирал высоко, глядел вприщур ку поверх земли и людей, будто на земле он оказался нечаянно. Его плотная острая борода была похожа на клюв хищной птицы. Он ни с кем никогда не разговаривал. Да и ладно бы, молчи ты, ляд с тобой, но ведь мастеровой он был. Вот на чем репка-то росла. Выделывал овчины и кожи, шил полушубки и шапки да еще столярничал у себя в предбаннике. К нему все шли. Правда, не отказывал. Кивнет клювом-бородой, мерку снимет, как с покойника. И то ладно, да ведь цены не назначал; то ли мало дашь, то ли много, потом не спи ночь, думай, не то его обидел, не то себя ободрал?

— Клади цену-то, богомол, распроязви тя, — разрывается какая-нибудь бабенка, — или у меня тыщи-милиены в иркутском банке, чтоб счету деньгам не знать?!

Молчком вытолкает горлопанку вместе с готовой шубенкой или шкафчиком и платы не возьмет.

Правда, мало-помалу миром установили, сколько за что платить.

— Да у него есть ли язык-то? — пытали Серафиму бабы. — Как живешь-то с ним?

— Живу, не живу, а век прошел, — отвечала многозначительно и, уткнув лицо в сухонькие, что гусиные лапы, руки, заходилась в долгом смехе. — Ой, бабы-ы, лонись в бане кипятком его невзначай ошпарила, так он меня!.. — Серафима долго выбиралась из беззвучного смеха, ловила голос: —…и в бога, и в креста!

Потом смахивала рукой с лица смех, глаза застилались водянистой поволокой.

— С конфузии это у него, бабоньки, с конфузии. Под Омском Колчак бухнул в него из пушки — конфузия-то и приключилась.

Баня Поповых кругом заросла коноплей и лопушником-чертополохом. Я ползком подкрадывался почти вплотную к открытым дверям предбанника и, притаивая дыхание от страха и любопытства, подолгу смотрел из-за лопухов, как Верхогляд работал. «Ших, ших, ших» — и стружки, курчавые и прозрачные, стекали ему под ноги. Он что-то поддалбливал, подпиливал, и прямо на моих глазах у него из чурочек и дощечек получалась табуретка.

В это время даже его лицо мне казалось добрым и улыбчивым, но, насмотревшись, я отползал, а потом, пригнувшись, бежал, холодея спиной и удивляясь себе: как я мог сидеть от него так близко?

Однажды я сидел в лопухах, а он работал и меня не видел, но вдруг махнул рукой: иди, мол, сюда. Я обмер и не мог ни ползти, ни подняться на ноги.