Михаил Шолохов - Судьба человека. Донские рассказы (сборник)

С той поры почти каждую ночь уходил, никем не замеченный, из дома. Подходил к кургану и жесткой ладонью комкал на груди рубаху. А вспаханная деляна лежала за курганом мертвенно-черная, залохматевшая травами, и ветер сушил на ней комья пахоты и качал ветвистый донник…

Перед Троицей начался степной покос. Степан сложился косить с Афонькой. Выехали в степь, и в первую же ночь ушли с попаса Степановы быки.

Искали сутки. Вдоль и поперек прошли станичный отвод, оглядели все яры и балки. Не осталось на погляд и следа бычиного. Степан к вечеру вернулся домой, накинул зипун и стал у двери, не поворачивая головы.

– Пойду в хохлачьи слободы. Ежели увели – туда.

– Сухариков… Сухариков бы на дорожку… – засуетилась старуха.

– Пойду, – поморщился Степан и вышел, широко размахивая костылем, ссекая метелки полыни.

За хутором повстречался с Афонькой.

– К хохлам, Прокофич?

– Туда.

– Ну, давай бог.

– Спаси Христос.

– Косилку в степе́ бросил, вернешься – тады пригоним! – крикнул Афонька вслед.

Степан, не оборачиваясь, махнул рукой. К полдню дошел до хутора Нижне-Яблоновского, завернул к полчанину [9]. Погоревали вместе, похлебал молока и тронулся дальше. По дороге люди встречались часто.

Степан останавливался, спрашивал:

– А что, не встревались вам быки? У одного рог сбитый, обое красной масти.

– Не было.

– Не бачили.

– Таких не примечали.

И Степан дальше разматывал серое ряднище дороги, постукивал костылем, потел, облизывая обветренные губы шершавым языком.

Уже перед вечером на развилке двух дорог догнал арбу с сеном. Наверху сидел без шапки желтоголовый, лет трех мальчуган. Лошадь вел мужчина в холстинных, измазанных косилочной мазью штанах и в рабочей соломенной шляпе. Степан поравнялся с ним.

– Здорово живете.

Рука с кнутом нехотя поднялась до широких полей соломенной шляпы.

– Не припало вам видеть быков… – начал Степан и осекся. Кровь загудела в висках, выбелив щеки, схлынула к сердцу: из-под соломенной шляпы – знакомое до жути лицо. То лицо, что белым полымем светилось в темноте бессонных ночей, неотступно маячило перед глазами… Из-под тенистых полей шляпы, не угадывая, равнодушно глядели на него усталые глаза, редкие, запаленные усы висели над полуоткрытыми губами, в желтом ряду обкуренных зубов чернела щербатина.

– Аааа… довелось свидеться!..

Под шляпой резко побелел сначала загорелый лоб, бледность медленно сползла на щеки, дошла до подбородка и рябью покрыла губы.

– Угадал?

– Шо вам… Шо вам надо?.. Зроду и не бачил!

– Нет?.. А зимой хлеб?.. Кто?..

– Нет… Не было… Обознались, мабуть…

Степан легко выдернул торчавшие в возу вилы тройчатки и коротко перехватил держак. Тавричанин неожиданно сел у ног остановившейся потной лошади, в пыль положил ладони и глянул на Степана снизу вверх.

– Жинка померла у ме́не… Хлопчик вон остался… – ужасающе беспечным голосом сказал он, указывая на воз прыгающим пальцем.

– За что обидел? – весь дрожа, хрипел Степан.

Тавричанин тупо оглядел холстинные свои штаны и качнулся.

– Дидо, возьмить коняку… Нужда была… А? Возьмить коняку мово. Христа ради! Промеж нас будеть… Помиримось… – часто заговорил он, косноязыча и разгребая руками дорожную пыль.

– Обидел!.. Мертвая земля лежит!.. А? Голод приняли!.. Пухли от травы!.. А? – выкрикивал Степан, подступая все ближе.

– Похоронил жинку… в бабьей хворости была… Вот хлопчик… Третий год с Пасхи… Прости, дидо!.. Сойдемся миром… Отдам хлеб… – в смертной тоске мотал тавричанин головою, и уже несвязное болтал мертвенно деревеневший язык, застывая в судороге животного ужаса…

– Молись богу!.. – выдохнул Степан и перекрестился.

– Постой! Погоди… Богом прошу!.. А хлопец?

– Возьму к себе… Не об нем душой болей!..

– Сено не свозил… Ох! Хозяйство сгибнеть… Так как же…

Степан занес вилы, на коротенький миг задержал их над головой и, чувствуя нарастающий гул в ушах, со стоном воткнул их в мягкое, забившееся на зубьях дрожью…

На пожелтевшее, строгое, прижатое к земле лицо кинул клок сена, потом взлез на воз и взял на руки зарывшегося в сено мальчонка.

Пошел от воза пятлястыми, пьяными шагами, направляясь к тлевшим на сугорье огням слободы. Прижимая к груди выгибавшегося в судороге мальчонка, шептал, сжимая клацающие зубы:

– Молчи, сынок! Цыц!.. Ну… молчи, а то бирюк возьмет. Молчи!..

А тот, закатывая глаза, рвался из рук, визжал в залитую голубыми сумерками, нерушимо спокойную степь: