— Вот вы какой? — с весёлым изумлением произнёс Коверзнев. Он сел на табуретку, откинувшись к стене. На нём была бархатная куртка, клетчатый шарф и соломенная низкая шляпа.
Набивая трубку, он сообщил:
— «Ольд юдж». Английский. Другого не курю.
«Врёт», — подумал Верзилин.
А Коверзнев, взяв с тумбочки бумажку, поджёг её над ночником, прикурил. Указывая на загипсованную руку, спросил:
— Так кто вас так разукрасил?
— Вы меня с кем–то перепутали, — сказал Верзилин.
— Бросьте… Пф–пф… Мне всё известно. Узнавать первым — моя специальность. Мои отчёты о спорте читает весь Петербург… Пф–пф… Хотя никто не знает моего имени.
— Он покосился на тёмную фрамугу, поинтересовался:
— Там коридор?
И когда Верзилин ответил утвердительно, сообщил:
— Я так и предполагал. До коридора днём я прорвался, дальше не пустили. Кстати… Пф–пф… Нас не накроют?
— Накроют.
— Тем более надо спешить. Итак?
— Я не знаю, о чём вы говорите.
— Бросьте, Верзилин. Ваши портреты выставлены в окнах всех магазинов на Невском. Вашу победу над Мальтой знает весь Петербург. Вашу биографию я уже почти собрал.
— Вы путаете. Я не Верзилин.
— Ах, оставьте! — воскликнул Коверзнев. — Я понимаю, что вы боитесь тех, кто хотел вас укокошить. Но в это дело вмешаемся мы и выведем их на чистую воду. Мы разоблачим закулисные проделки, мы покажем читателю, что такое борьба.
Верзилин отвернулся к стене, сказал сквозь зубы:
— Я вам ничего не расскажу.
Всё началось две недели назад. Имя Ефима Верзилина стояло в ряду сильнейших борцов, однако никому и в голову не могло прийти, что он положит на обе лопатки победителя чемпионата в Измайловском саду — знаменитого геркулеса Александра Мальту. Этого не ожидали ни Мальта, ни хозяин чемпионата — барон Вогау. Лишь сам Верзилин воспринял победу как должное, считая, что она подготовлена всей его жизнью.
Сильным он был с детства — всегда побеждал всех мальчишек в околотке. У заезжих циркачей перенял работу с гирями, отчего сила его удвоилась. В пятнадцать лет он решил стать борцом. Об этом узнал отец и нещадно его выпорол. Ефим боялся показываться на глаза товарищам — засмеют. Однако вся гимназия молчала: его любили за то, что он всегда заступался за слабых.
Отец говорил: «Разобьюсь в лепёшку, а выучу сына на доктора». Ефиму не верилось: он привык считать местного доктора Лубеницкого богачом, а они жили бедно. Отец работал в конторе кирпичного завода, получал немногим больше рабочих и по виду отличался от них лишь гуттаперчевым воротничком. Каждый вечер отец сам репетировал сына. Учёба шла хорошо. Трудно было сколотить денег на дорогу, хоть и рукой подать до Петербурга, но ещё труднее было поступить в Военно–медицинскую академию: сын мелкого конторщика был «чёрной костью». Однако Ефиму помогла медаль. В академии он пользовался такой же любовью товарищей, как и в гимназии. Однажды, после второго курса, они с приятелями пошли в цирк. Там известный борец предлагал сотенную бумажку каждому, кто устоит против него больше минуты. Друзья заставили Ефима попытать свои силы. Не прошло минуты — борец был припечатан к ковру. Верзилин не вернулся с арены: его сразу же перехватил арбитр. Предложенный ангажемент показался Верзилину баснословным и решил дело. Он стал борцом. Бывшие сокурсники не пропускали ни одной его схватки. Каждую победу отмечали в ресторане. Слушая их тосты, Верзилин улыбался, попивал молоко. Прошло три года. Друзья окончили академию, разъехались по флотским экипажам. Их место заняли случайные поклонники. Слава его росла. В последнем чемпионате в московском саду «Олимпия» он проиграл лишь одному Вахтурову, но не поладил с арбитром, поругался и вернулся в Петербург. Барон Вогау разрешил Верзилину участвовать в чемпионате, не подозревая, что он сорвёт его планы и перехватит у Мальты огромный приз. Чтобы исправить ошибку, Вогау назначил Верзилину свидание в ресторане «Вена». Там, на углу Гороховой и улицы Гоголя, обычно собирались художники, писатели, артисты.
Верзилин пришёл рано; сидел за столиком, с любопытством рассматривая шумную публику. Настроение было великолепным. Он только что прошёлся по Невскому, косясь на витрины магазинов, в которых были выставлены его фотографии. Даже у Елисеева за огромным стеклом, на фоне длинных сигов и стерлядей, красовался его портрет: физиономия так себе, обычная — не Собинов и не Шаляпин, а вот поди ж ты — выставили.
Читать дальше