Борис Порфирьев - Борцы

Не спуская малыша на пол, он обошёл всю квартиру, словно в первый раз рассматривая афиши, висящие в коридоре, коллекцию картин в гостиной, идолов, стерегущих никому не нужные штанги и бульдоги. Обвёл взглядом бордюр из открыток–портретов, задержался на пустых стёклах, подумал: «Надо будет Ховальяноса из журнала вырезать и сюда сунуть». Вдруг пришла мысль: «А ты ведь за всю жизнь не воспитал, собственно, ни одного борца. Вот ругают «дядю Ваню» Лебедева за комбинации, а из его арены вышли многие… А из твоей? Твоя арена служила для развлечения бар. Был ты всю жизнь режиссёром и остался им».

Но он отогнал эту мысль, прижал к груди Мишутку, пошёл из залы.

Они сели за праздничный стол. Мишутка — рядом с Коверзневым, на высоком камышовом стуле. Разбрызгивая ложкой какао, мальчик сказал:

— Ты мой папа — я знаю.

Коверзнев вопросительно взглянул на Нину, но она потупилась, промолчала. Тогда он притянул ребёнка к себе и, целуя в мокрые, горячие губы, спросил:

— А ты любишь папу?

— Ага. Только маму больше. И няню.

Они проговорили с Ниной почти до утра, каждые полчаса вставая из–за стола и подходя к детской кроватке. Мальчик спал, сладко посапывая носиком и прижимая привезённую Коверзневым из Москвы игрушечную пушку. Осторожно обнимая Нину за талию, Коверзнев думал грустно–шутливо: «Говорят, что устами ребёнка глаголет истина… Что бы она глагольнула хоть на этот раз… С какой бы радостью я стал его отцом».

В доме было тепло, но Нина по привычке куталась в белый пушистый платок. Глядя влюблёнными глазами на склонившуюся над шитьём Нину, Коверзнев слушал, как она взволнованно рассказывает:

— Будто всё в руках этого хлыста… Он берёт взятки за назначение министров… Говорят, он имеет огромное влияние на царицу… И она с ним за спиной царя ведёт переговоры о мире с Германией… Будто даже хочет устранить мужа и стать регентшей… Коверзнев, что же будет? Где порядок, где правда?..

«Превратили Россию в публичный дом, — горько думал Коверзнев, — Если эти слухи ходят среди офицеров — то это куда ни шло… Но когда об этом говорит весь Петербург…»

— Коверзнев, где правда?

— Это страшная фигура для истории династии Романовых… — он затянулся, выпустил дым: — Пф–пф… И вообще я не знаю ни одного примера, чтобы безграмотный мужик делал такую карьеру, как Распутин… Это все уже давно понимают. Ещё три года назад Думбадзе давал из Ялты телеграмму министру внутренних дел — просил разрешения прикончить старца, находящегося с царской семьёй в Ливадии, всё хотел прикрыть нападением разбойников… — он снова затянулся, помолчал. — А правда? Правда в победоносной войне. Или мы немцев, или они нас. Другого выхода нет. А для этого нужна сильная власть. Надо пожертвовать бездарным, тупым царём, этим выродком, чтобы спасти родину. Иначе весь этот грязный сброд во главе с Распутиным и Алисой распродаст нас по кускам… Ещё год назад я сам, слушая разговоры о Мясоедове и Сухомлинове, думал наивно, что разоблачение их подрывает нашу силу… Нечего рассуждать об этом — надо сражаться… Чёрта с два, чтоб сейчас я так считал!.. Под корень всех их, под корень! Нина, стыдно, пойми, я был знаком с этими людьми и хвастался этим знакомством!.. Никогда не прощу себе этого!..

Он сжимал кулак с такой силой, что белели суставы пальцев, брызгал слюной.

Нина смотрела на мёртво повисшую на чёрной косынке руку, на четыре георгиевские креста, на погоны с двумя звёздочками и одним просветом, боялась возражать. Но не удержавшись, сказала:

— Ты говоришь: война? Но ведь народ уж не в силах её больше терпеть. Вон послушал бы ты Машу — она бы тебе выложила всё, что слышит в очередях… Смерть, смерть кругом… Нет, Валерьян, это не может продолжаться вечно… Может, это и в крови мужчин, но вы подумайте о нас, женщинах. Ведь у нас убивают мужей и сыновей, Валерьян.

Коверзнев встал, стараясь сдержать себя, налил бокал красного вина, выпил. Снова разжёг свою трубочку.

Когда отправлялись спать, он положил руку на плечо Нине, притянул к себе.

Она осторожно выскользнула, медленно покачала головой:

— Нет… нет…

С утра он побежал в Союз георгиевских кавалеров. Пришёл голодный, возбуждённый. Бросил «Вечернее время», «Биржевку» и ещё с десяток газет, сказал:

— Читай.

Поев, долго играл с Мишуткой на арене, учил его бороться, перевёртывался на спину, ронял мальчика на себя, дрыгал ногами, вызывая его торжествующие крики.

Мишутка привязался к нему, целыми днями ждал, когда придёт «папа».