Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.

В конце концов Виктор все-таки расхвастался.

— Если бы ты знала, Дашенька, — сказал он, смеясь, — сколько воронья каркало над бедной головушкой твоего мужа! Сколько пророков предрекало ему полный провал!

Но он не сказал, кто это «воронье».

Он ходил по кабинету в своей пижаме, похожий на милого, прилежного мальчика-отличника, много курил, роняя повсюду пепел, и все говорил, говорил, говорил... И от его слов вдруг пахнуло на Дашу знакомым дыханием шахты, ее влажным и теплым воздухом, ее запахами угля и газа, грибной плесени и сырости, всей той поэзией каменного леса, которую только горняк понимает и любит и по которой только он один способен тосковать.

Уже давно не была Даша в шахте. Даже в погреб за квасом спускается не она, а работница. Дашу все берегут. Она много гуляет. Знакомый доктор-старичок, поклонник натуральной медицины, советует ей «набирать побольше озона в легкие» — и на себя, и на ребенка.

— Дышите! Больше дышите свежим воздухом! — твердит он.

Но ни он, ни Виктор, ни отец, никто не знает, как стосковалась она по «свежей струе», с каким восторгом и жадностью глотнула б оттуда. И, вероятно, сразу же захмелела б от крепкого настоя. В атом глотке было бы куда больше озона, чем здесь, во всей атмосфере.

А слабые, полузадушенные запахи степи и леса, трав и даже цветов, вдруг неожиданно проникающие — или это только чудится? — по трубам вентиляции в шахту, разве они не слаще всех ароматов Дашиного сада?! Эти запахи так дороги там, под землей! А здесь их и не ценишь вовсе, здесь они приторны.

Она неожиданно сказала:

— Если у нас родится сын, он, конечно, тоже будет горняком. Непременно! Но если дочь… — она не докончила и задумалась.

Но Виктор не понял ни ее тона, ни горькой улыбки. Он был слишком полон собою в этот вечер.

— Конечно, будет сын! — сказал он так, словно и это зависело от него. — В честь его рождения я устрою небывалый день повышенной добычи. Грандиозный сабантуй!

— Дни повышенной добычи не рекомендуются, — улыбнулась Даша. — Это — штурмовщина.

— Кто тебе это сказал? — засмеялся он. — Мне все позволено!..

Поздно вечером, перед тем как идти на покой, он позвонил в трест и потребовал последнюю сводку. Тут же, присев на краешке стола, он и записал ее. Все шахты — кроме Горового — шли отлично.

— Сто процентов будет! — сказал он, внимательно изучая сводку. — Ну, женушка, кажется, я твердо сел на план.

— Да? — обрадовалась она. — И прочно?

— Кажется, прочно! — ответил он и опять склонился над сводкой.

Отчего ж все-таки не чувствовал он себя так покойно-уверенно, как настоящий кавалерист в седле? Дорога была в ухабах, конь ли с норовом, или сам наездник слишком горяч?

Он сказал жене:

— Завтра я уеду чуть свет. Дашенька! Ты завтракай без меня...

Рано утром — по гудку — он уехал из дому: хотелось побывать на нарядах.

Снова заметался его «голубой экспресс» по угольным дорогам, с шахты на шахту. Но теперь Виктора везде ждали добрые вести. Даже на шахте Голубева все оживилось и повеселело. Непрерывно качал ствол; казалось, неистощимый угольный фонтан бьет из недр земли и конца ему нет и не будет!

Виктор не поехал в шахту — пошел на эстакаду. Как раз подали эшелон под погрузку, и Виктор стал с удовольствием наблюдать, как потекли, побежали в вагоны угольные реки...

— Хороший уголек! — сказал оказавшийся рядом десятник, — исключительный!

Утренняя заря играла на грудах — уголь искрился и казался золотым, словно он уже пылал в топках.

«Девять таких эшелонов каждые сутки, — подумал Виктор, — и можно смело смотреть людям в глаза!»

В полдень он добрался до Посвитного. Ивана Гавриловича в конторе не оказалось. Вообще не было никого из администрации, кроме старика бухгалтера, страдающего астмой. Задыхаясь, он торопливо выбежал навстречу Виктору и объявил, что все в шахте.

— Что у вас — авария? — встревожился Абросимов.

— Нет. Гость у нас.

— Кто?

— Андрей Павлович.

— А-а!

— Он на горизонте шестьсот двадцать, — почему-то шепотом прибавил старик.

Виктор нахмурился. Вот как? Ревизия? Но он ни о чем больше не спросил, молча пошел в баню, переоделся и пошел на шахту.

Ему показалось, что рабочие на шахтном дворе проводили его насмешливыми взглядами, что даже рукоятчица как-то по-особенному усмехнулась, когда он приказал дать в машинное отделение сигнал, что едет на горизонт шестьсот двадцать. Вероятно, все это только мерещилось ему. Просто он был очень рассержен — рассержен на Андрея. «Зачем он так демонстративно поехал именно на горизонт шестьсот двадцать? Зачем приехал вообще? Это уж не по-товарищески! Мог бы позвонить мне, — поехали б вместе...»