Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.

— И я так думаю: придем! — улыбнулся Сталин. — Надо только, чтобы все люди в нашей стране работали по-стахановски...

Сталин, полуобернувшись к окну, зажег погашенную трубку и несколько мгновений задумчиво смотрел на кремлевские елки, казалось, осыпанные звездной изморозью.

Андрей поднялся с кресла. Он считал, что пора уходить, и в то же время уходить не хотелось. Драгоценной была каждая минута, проведенная здесь, у Сталина: этих минут теперь Андрею на всю жизнь хватит!

— Спасибо вам, Иосиф Виссарионович! — негромко и от всей души сказал он.

Сталин обернулся, подошел к Андрею.

— Это вам спасибо! — тепло сказал он и протянул

— Про письмо не забудьте! — весело напомнил Сталин, когда Андрей уже подошел к двери. — Буду ждать!..

1951 г.

Человек невысокого роста, плотный, седой, в гимнастерке, со знаками полкового комиссара на петлицах, с алой звездой на рукаве, стоял у окна вагона и, грузно опираясь обеими руками на костыли, жадно глядел, как бежали мимо него украинские степи, хотя глядеть, собственно, было еще не на что: все вокруг — черно и сыро.

Весна не успела еще явиться во всей своей красе; она была пока работницей — в небрежно подоткнутой холщовой запаске, с босыми забрызганными жидкой грязью ногами; она суетилась, хлопотала, весело выметала зимний сор с полей, ломала лед на реках, торопила ручьи талой воды, работала от зари до зари, до поздних ночных заморозков. Пройдет еще две недели, и она управится, приберется, и тогда уж и принарядится, как украинская молодица, оденется в парчу и бархат, в зелень молодых берез и сережки верб, — вот тогда и любуйтесь ею, пожалуйста!

Но на обыкновенного человека, не ценителя природы, пейзаж действует не столько своими красотами и убранством, сколько теми мыслями и чувствами, которые он неожиданно и властно будит: воспоминаниями, ассоциациями, контрастами.

Раненому комиссару до умиления приятно было видеть именно эту черновую, мирную, радостно-хлопотливую работу весны; как она расковывала реки и освобождала землю, и как, ликуя, прокидывалась от зимнего сна земля и сладко потягивалась под добрым солнцем, как очнувшийся, нет, — как выздоравливающий...

И комиссару припомнился синий лед на Тайполен-йоки, мертвый лед, не дрогнувший и не растаявший даже тогда, когда его обагрила горячая кровь комиссара и его товарищей. Вспоминалась вся эта оцепенелая в снегах, лесах и студеных болотах упрямая и злая чужая земля, где он недавно дрался и где каждый куст был ему враждебен, каждая кочка земли могла оказаться миной, каждый пень — надолбом, каждый холм — дотом, каждое дерево — гнездовьем финской «кукушки»...

А тут, за окном, мирно парили черные поля, ждали пахаря... Э, да вот уж и первый пахарь! Он возник вместе со своей сивой лошаденкой где-то далеко на косогоре и медленно проплыл перед комиссаром — торжественный и одинокий, как разведчик.

И комиссар догадался, что это и есть разведка — разведка плугом, как бывает разведка боем, — и ласково и приветно кивнул пахарю головой: «Ну-ну! Ну, с богом! Теперь можно спокойно пахать и сеять... Потому что мы победили на Тайполен-йоки и на Вуокси-вирта... И везде — победим, не бойтесь! А вы мирно трудитесь, добрые люди, покойно трудитесь, прошу я вас...».

Он проводил пахаря долгим любовным взглядом и подумал, что никогда теперь не забудет его, как не забудет ни этих мирных полей, ни теплых, утешных дней необыкновенного апреля 1940 года, ни всего, что так остро, будто заново родившись, почувствовал он на родной земле, куда вернулся выздоравливать...

— Павел Петрович! — позвал его из купе женский голос.

Комиссар оглянулся. Ему не хотелось отходить от чудес в окне, он еще не насытился. Но голос во второй раз, и уже нетерпеливо, позвал его, и он вздохнул и с покорностью больного взялся за костыли, чтобы идти...

Но как раз в эту минуту пейзаж вдруг волшебно переменился: в окно полезли трубы, трубы, трубы, и комиссар догадался, что поезд вошел в Донбасс...

Теперь уж нельзя было уходить от окна! Заводские трубы шли на комиссара, как пушки на параде — жерлами в небо, — в них было грозное, молчаливое спокойствие наведенных в цель артиллерийских стволов, но и они сейчас говорили комиссару не о войне, а о мире, ибо именно мира жаждала его душа...

«Экая мощь, экая силища, право! — восторгался он, любуясь корпусами заводов. — Кто же против такой силищи может?».