Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

Великое дело — свободный день.

Для начала идем с Катей смотреть соревнования по настольному теннису. Я играю в пинг–понг не ахти как, моя спутница — лучше, но тут такие виртуозы, что для нас самое разумное стоять в сторонке и помалкивать в тряпочку.

Как ни странно, в игре тут верховодит изящная девушка–значкистка Нелли Чапаева. Может даже, родственница героя гражданской войны. Она хороша сама по себе и еще от сознания, что умеет владеть ракеткой лучше других. Игра ее очень спокойна, реакция четкая. Она не делает резких, рассчитанных на внезапность ударов и почти не отбивает сама таких мячей. Зато ее ракетка методично обстреливает все поле противника и преимущественно там, где он этого не ждет; мяч, словно завороженный, совсем не задевает сетку.

Нелли хороша, но Катя здесь вне конкурса. У Кати есть какой–то секрет, и внутри у нее огонь, ровный огонь, он освещает ее всегда ровно — и в минуты волнения и в часы покоя. Она неважно играет в пинг–понг. Но она способна, видимо, на что–то более серьезное. Разумеется, не в игре. А на что, я не знаю и не хочу даже гадать.

Нелли между тем все–таки проигрывает. Да и пора! Она уступает только одному теннисисту в рубашке папуасской расцветки — длинному, ломкому, со щипучими усиками на изможденном лице. Он напоминает игрушечную мелкосуставчатую коровку, которая потешно валится со всех четырех, чуть нажмешь под ней свинцовый пятачок.

Потом мы лежим на пригорке в траве. Я не знаю, как так получилось, что мы ходим повсюду вместе. Вот и сейчас вместе ушли из зала, где неистовствовал над пинг–понговым столом мелкосуставчатый ломкий человечек.

Катя лежит, кусая соломинку. В верхних зубах у нее просвет, легкая щербатинка. Мне эта ее игра соломинкой что–то и кого–то напоминает. Ну да, конечно. Кафе «Националь» в Москве, или «Отдых», или «Красный мак»… Моя жена — моя бывшая жена, — потягивающая через соломинку кофе–гляссе, ковыряющая ею липкий шар мороженого.

Я не хочу думать о жене. Я давно позабыл о ней. Меня удивило, что она легко оставила мне сына. Хотя и обрадовало. Как–никак, а все эти годы я не был одиноким; со мною рос сын…

Родился я в городе, но потом жил в деревне, и соседская девчонка Людка, по–видимому, чуточку в меня влюбленная, то и дело поддразнивала меня «красной шапочкой». Она имела в виду берет, тогдашний едва ли не единственный головной убор городских девушек. «Красная шапочка» была уже символом, так сказать.

И хотя за склонность к подобной символике я порядком вздрючил Людку, она не унималась, она готова была лечь костьми за свой «идефикс». Она как бы чуяла, что рано или поздно придет в мою жизнь эта городская — в красной шапочке. Придет — и наломает в ней дров. Жениться бы мне лучше на Людке — по крайней мере была бы верная и не привередливая жена.

И, посудив обо всем этом вскользь, я говорю чужим скрипучим голосом, явно рассудку вопреки:

— Давай поженимся, Катя…

Я стараюсь сказать это так, чтобы — по выбору — она могла посчитать мои слова либо шуткой, либо принять всерьез.

Она принимает их всерьез — как мне и хотелось. Соломинка застревает у нее в зубах.

— Это что, признание в любви с первого взгляда? — спрашивает она, медленно приподнимаясь на локтях.

— Нет, зачем. — отвечаю я, трудно справляясь с дыханием. — Мой субъективный опыт показывает, что как только смазливая рожица, так и объект для любви с первого взгляда. А почему бы и нет? Почему бы мне не полюбить вон ту белобрысую латышку, которая всегда и везде ходит с пластмассовым Буратино? С талисманом, что ли?.. Или теннисистку Нелли Чапаеву?.. Я их всех люблю с первого взгляда. А со второго могу и разлюбить.

— А жена?

— Что жена?

— Жену тоже разлюбил?

— Не знаю. Скорее всего, я и не любил ее. Но она ведь сама от меня ушла.

Катя усмехается.

— Морально разложившийся ты.

Я говорю с ожесточением:

— Ну да! Морально разложившийся коленками назад

Катя суровеет, усмешка сходит с ее губ.

— Я не хотела тебя обидеть.

Мы долго молчим.

— Как ты можешь так, — вдруг говорит она, совсем приподнявшись, — как ты можешь, ведь тебе уже за тридцать и у тебя сын… и ты предлагаешь мне брак?!

Мой голос сух, так что даже слова в горле застревают.

— Ты ведь тоже… можешь. Тебе девятнадцать, но ведь ты не гонишь меня. Ты–то можешь?

Она вновь опрокидывается на спину и закрывает глаза. Ее тело почти утопает в траве.