Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Всю дальнейшую информацию я буду пересылать по мере возможности по установленным заранее каналам ».

Подпись под шифровкой – 974. Склянский знает, от кого эта шифровка. Склянский достает красный карандаш и в верхнем левом углу пишет: «Переслать товарищам Ленину и Дзержинскому для ознакомления».

ТЮРЬМА. Сумеречно. Два ящика. Из отверстий, проделанных в ящиках, с деревянными колодками на шее торчат две головы, одна против другой. Ящики маленькие – не повернуться. В ящиках двое – Хатан Батор Максаржав и Мунго. Мунго весь окровавлен, а лицо Максаржава желто и пергаментно, хотя и без следов побоев.

Мунго пробует вертеть шеей. Скулы играют на щеках.

Хатан Батор тихо спрашивает его:

– Что ты сделал такое, что они удостоили тебя такой чести? В эти ящики гамины сажают самых именитых врагов.

– Я помог освободить императора.

Хатан Батор кивнул, чуть улыбнулся:

– Сделал – не бойся… Боишься – не делай…

Мунго посмотрел на своего соседа и спросил:

– Кто ты, чтобы меня учить?

– Хатан Батор Максаржав.

Мунго посмотрел на него и сказал:

– За тебя поют молитвы во всех монастырях.

– Видно, без пользы. Может, неделю продержусь, сил нет больше.

Открылись ворота тюрьмы, и яркий солнечный свет ворвался в это жуткое вместилище пыток, крови и слез. Трое гаминов подошли к ящику, в котором был заключен Мунго, и один из трех, развернув свиток, зачел:

«Бандит Мунго Харцкай приговаривается наместником к смертной казни – четвертованию – завтра утром, с восходом солнца».

Так же, как появились, гамины ушли – будто истуканчики. Ступают ровно, говорят тихо, в глаза не смотрят.

Затворили за собой дверь. Лязгнул ключ, и снова стало темно и сумеречно.

– Мне погибать не страшно, – сказал Мунго, – я сто раз умирал, я привык умирать. Хатан Батор Максаржав, спаси Дариму.

Хатан Батор пожевал губами, спросил:

– Жена?

– Невеста.

– Где она?

– Где-то в Урге… Гамины угнали…

– Как я ее узнаю?

Мунго долго молчал, а потом вдруг лицо его разгладилось от морщин, он вздохнул – как-то прерывисто, по-детски – и сказал, улыбнувшись:

– Она самая красивая под солнцем.

Гремит уличный бой. Ургу пытаются удержать гамины, но с сопок, тесня противника, растекаются лавиной войска барона Унгерна.

Унгерн со своим штабом стоит возле монастыря Кандан, наблюдая в бинокль за боем.

Оборачивается к свите и говорит:

– Возле реки гамины здорово держатся.

Встречается глазами с Сомовым, щурится, цедит:

– Ну что, координатор? Координировать легче, чем землю жрать?

– Барон, образность вашего языка меня подкупает.

– Мой маленький анфан тэррибль, история простит мне мой язык – история не простит только одного – бездействия…

– Вы позволите мне покинуть вас?

– Караван в Харбин ожидается послезавтра.

– Я имею в виду передовую, барон, передовую.

И не дождавшись ответа барона, Сомов пустил коня вперед.

Сомов пришпорил коня и пустил его туда, в самое пекло уличного боя. Унгерн долго смотрел ему вслед, потом подмигнул Ванданову и сказал:

– Скоро вернется. Штабист. А в седле, между прочим, держится неплохо. Только здесь не Елисейские Поля.

А то место, куда скачет Сомов сейчас, – гостиница для офицеров-гаминов, превращенная в крепость: два пулемета держат все улицы под обстрелом.

Сомов спустился в город, привязал коня к заборчику, лег рядом с казаками.

– Ну? – спросил он. – Что лежим? Устали?

– Ваше благородие, из пулеметов садят, головы не подымешь. Вон сколько наших покосили.

– Гранаты есть?

– А какой толк? Не достанешь их. Там штаб у них, офицеры живут.

– Отползайте за пагоду, – попросил Сомов, – не все, не все. Вы постреливайте, шумите больше.

Трое казаков отползли вместе с Сомовым к лошадям. Сомов достает из кожаного подсумка веревки, бросает их казакам.

– А ну привязывайте меня под брюхо.

– Ваше благородие, лошадь повалят, вас замнет.

– Ну! – прикрикнул Сомов. – Быстренько.

Выносится из-за маленькой пагоды конь, несется во весь опор через площадь к зданию хунхузского штаба, туда, где пулеметчики засели. Конь без седока, на седло накинута попона – цветастая, видно, какому князю конь принадлежал. Пулеметчики смотрят на коня, который несется через площадь, смеются, говорят что-то друг другу. Один из них скручивает лассо, чуть поднимается с земли – хочет заарканить коня, но в это мгновение Сомов бросает две гранаты – одну за другой. Грохочут разрывы, ржет конь, поднявшийся на дыбы, ревут казаки, бросившиеся в штыковую.