Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Всю весну Максим провалялся в госпитале. До нас доходили слухи, что там он стал изучать монгольский язык и что после демобилизации собирается остаться в Монголии как советский специалист. Вскоре мы все выяснили.

Госпиталь посещала и, пожалуй, чаще чем мы, Катюша. А нам не всегда удавалось выбрать время, чтобы оторваться от бесконечных занятий, караульной службы, дежурств, походов. Когда выпадал час-другой, мы везли Максиму книги, конфеты, папиросы, сгущенное молоко. Он, немножко смущенный, перебирал наши подарки и говорил:

— Книги, друзья, пожалуйста, оставьте. Без них скука страшенная. А все остальное заберите.

— Как это заберите? — строго спрашивал Ласточкин и хмурил брови.

— Но у меня все это есть…

— Откуда у тебя? Может, в госпиталях теперь какие-то новые продовольственные нормы ввели? Когда я отлеживался здесь после Халхин-Гола — самурайский осколок под ребро тюкнул, — нам «Северную пальмиру» и шоколад не давали.

Видя, как начинали наливаться густым брусничным соком уши Соколенка, Ласточкин смягчался:

— Мы, брат, все понимаем: Катюша, спасительница твоя, — дивчина что надо. Геройская девушка. Ну, а ты все-таки не отворачивай нос от того, что приносим, не обижай ребят. И поправляйся скорее. Разлеживаться сейчас некогда. В воздухе гарью пахнет. Чуешь? Как бы не запылало вокруг.

В ту весну тысяча девятьсот сорок первого года каждый из нас жил тревожным ожиданием. Мы вчитывались в газетные сообщения, но не находили в них ответа на то, что волновало и беспокоило пас. Мы подкидывали «каверзные» вопросы политруку па политзанятиях, но он старался обходить их. Если же невозможно было обойти, сглаживал и невнятно бормотал что-то про договор с Германией о ненападении.

— Да разве? можно верить фашистам?

— Но договор подписан на самом высоком уровне и по их инициативе…

— Они порвут его.

— Не позволим…

Казалось, причин для тревоги нс было. Но это только казалось. Тревогу несли к нам письма далеких друзей и письма родных. Только из этих писем мы не все понимали…

Друг сержанта Ласточкина, с которым они вместе призывались в армию осенью тридцать восьмого года со стройки, тоже сержант, писал из Белостока о почти ежедневных нарушениях немецкими самолетами нашей западной границы, о воздушной разведке нашей территории. «Но самое странное, — читали мы в его письмах, — это то, что мы не препятствуем этим полетам». С болью и с тревогой он спрашивал: «Что это — ротозейство, беспечность или предательство?».

Отец Бориса Куликова, служивший начальником пограничной заставы на Днестре, сообщал о концентрации на том берегу румынских войск, о появлении среди них немецких частей.

Жена дальномерщика Николая Моцного, Вера Моцная, из Днепродзержинска писала об эшелонах, которые «день и ночь без останову идут и идут на запад с войсками и вооружением». Каждое письмо она заканчивала вопросом, полным отчаянья: «Родненький Коля, скажи: неужели будет война?!» И в каждое письмо вкладывала листок с рисунком — обведенной растопыренной ручкой сына, которого отец знал только по фотографиям. Этим рисунком молодая жена, видимо, хотела выразить радость материнства и сказать мужу-солдату о своем предчувствии приближающейся беды.

Да, мы знали: схватка с фашизмом приближалась. И не когда-то в далеком будущем, а в самом скором времени. До нее, может быть, оставались считанные недели.

И здесь, далеко на востоке, не было спокойной жизни. В Маньчжурии подозрительно зашевелились японские самураи. Битые на Хасане, битые на Халхин-Голе, они в любое время могли кинуться в новую авантюру. Известно ведь: битому неймется.

Но почему об этом наш политический руководитель стесняется сказать ясно и определенно?

— Сволочи! — как-то выругался командир батареи лейтенант Ломоносов, — обкладывают нас со всех сторон. Так что прохлаждаться нам в такое время просто преступно. Война на носу.

Лейтенант в оценке событий был более прям и более решителен, чем политрук.

Мы не прохлаждались. Мы учились воевать. А известно: солдатская наука — это пот и мозоли.

— Тревога!

Боевая, учебная ли — все равно! — ты бежишь в арт-парк, вытряхивая из себя остатки сна. Фырчат машины и тракторы-тягачи. Разносятся приглушенные команды. Матюгом кто-то заставляет неосторожного шофера погасить вспыхнувшую фару. В артпарке ты кидаешь снарядные ящики на машины, грузишь тяжелые приборы, прицепляешь пушки. И вот уже слышишь доклады: