Николай Верещагин - Corvus corone

Невообразимая стужа сковала во мраке падающего его. И в долю секунды, когда, пронзая оперенье, ледяными иглами она вонзилась в него, он с ужасом понял, что это неземной, какой–то космический холод — холод абсолютного нуля.

Этот тяжелый кошмарный сон приснился Вранцову в ночь с четверга на пятницу. Проснулся он весь разбитый. Его знобило, мучила ломота в костях, слегка подташнивало, и голова кружилась. Температура наверняка под сорок, но как узнаешь без градусника? Он явно заболел. Этот нелепый, тягостный его сон сам по себе был болезненным бредом.

Сон этот нагнал беспросветное уныние и окончательно убил в нем надежду. Как ни противно было воспоминание о нем — это мерзкое состояние преступника под судом, — действительность была еще ужаснее. В действительности никто и не думал его судить, никто не выслеживал, никто им не занимался. Это была бы слишком большая честь для вороны. В мире он теперь всего лишь плюгавая пернатая тварь, ни на что не годная, ни за что не ответственная, не нужная никому. Ни возможности оправдаться у него не было, ни искупить свою вину он не мог. Даже в праве явиться с повинной, которое есть у самого отпетого уголовника, ему было отказано. Для этого ведь, как минимум, нужно хотя бы человеческий облик иметь. Безнадежней этой безнадежности, поставившей его ниже самого последнего из преступников, ничего на свете и быть не могло.

Переход от долгой зимней заледенелости к весенней ясности и теплу был в тот год особенно трудным и затяжным. Был март, по календарю — весна, но морозы по ночам давили по–зимнему, а днем за непроглядно–серым облачным пологом не заметно было и признаков солнца. Даже в дни равноденствия, когда наступает так называемая «астрономическая весна», сугробы лежали полуметровые, а зимние шубы никто не снимал. Наконец в апреле наступила «метеорологическая весна», когда среднесуточная температура, как разъяснял Гидрометцентр СССР, превысила ноль градусов. Но и это еще очень мало походило на весну: те же сугробы, только осевшие, темные от копоти, заваленные всяческим накопившимся за долгую зиму, а теперь вылезшим на поверхность хламом. Медленно, почти неприметно теплел воздух; тихо, без обычного звона и клекота, просачивались меж сугробов хилые ручейки; не звонкой пулеметной дробью, а с долгими раздумчивыми паузами падала с мутноватых сосулек капель. Солнце неуверенно выглядывало из–за туч и тут же скрывалось опять, словно не решило еще, прогревать землю к лету или оставить как есть.

Только к середине апреля снег окончательно сошел, но земля была холодная, сырая; не проклевывалась по скверам трава, не набухли как следует почки на деревьях. Все еще медлила весна, какая–то хилая она была, робкая, не хватало ей убедительности.

Последние две недели Вранцов чувствовал себя плохо, и чем дальше, тем хуже были его дела. Он и всегда–то весной хандрил, ощущая какую–то слабость, разбитость, головокружения, а на этот раз недуги особенно донимали его. «Значит, и у ворон бывает весенняя хандра, авитаминоз, — желчно думал он. — Или это уже шаг обратно к человеческой жизни?» Тощий, взъерошенный, с тусклым оперением, он, как никогда, был противен себе. Не хотелось даже на улицу высовываться, и большую часть дня просиживал у себя на чердаке, лишь вечером вылетая за кормом. Все зимние месяцы он очень ждал прихода весны, связывая с ней какие–то затаенные надежды на спасение, но весна пришла, а ему стало еще хуже, и никакого просвета впереди.

Казалось бы, при чем здесь времена года, что ему–то до них? Но зимой, когда все ходили, втянув голову в плечи, нахохленные, неуклюжие, сами в темных своих одеждах чем–то похожие на ворон, Вранцов легче переносил свое уродство, как–то еще мирился с отвратительным обличьем своим. Когда же с приходом теплых дней москвичи заметно повеселели и расправили плечи, когда мужчины стали стройней, а женщины наряднее и привлекательней, собственная воронья плюгавость стала невыносимой для него. Сменилось время года, но в его положении не менялось ничего. Больше надеяться было не на что, и он ударился в самый беспросветный пессимизм. Целыми днями мрачно просиживал у себя на чердаке или где–нибудь на крыше за вентиляционной трубой, уже и не строя никаких планов спасенья, уже не веря в него.

Но как бы ни были плохи его собственные дела, жизнь вокруг не замирала, не останавливалась ни на миг. Больше того, именно в те апрельские дни что–то вдруг стронулось в обществе, наметились перемены в стране. Впервые за многие годы обновилось партийное руководство, готовились как будто важные решения, намечались какие–то новые пути. Чем–то новым повеяло в воздухе, в самом настроении людей. С раннего утра у газетных киосков выстраивались очереди. Читая газеты, люди переглядывались, обменивались короткими репликами, многозначительно кивали или с сомнением покачивали головой.