Юрий Бородкин: Кологривский волок

— Матка-то как там? Скоро ли домой? — спрашивала бабка, прикладывая к дряблому уху ладонь: плохо слышала.

— Через неделю. Сапоги кожаные ко времю привез ей, галошу она порубила.

— Новехоньки ведь были, только склеила Тимониха. Больше уж, поди, не поедете с сеном? Вешняя дорога — мучение.

— Сейчас Майка провалилась на переезде, едва вытащили. Ногу сломала.

— Ай-ай! — покачала головой бабка.

— Федя и сам выкупался.

— Этот везде совок. Теперь, ведомо, взыщут с вас?

— Насчет лошадей нынче строго. Нагорит Феде. А если разобраться по совести — оба в ответе.

— Баба, съешь пряник.

— Спасибо, милушка, я после.

Бабка погладила жиденькие русые волосы внучки. Она всегда так, поест малехонько и пьет чай. А что в нем толку? Одна вода: ни заварки, ни сладкого.

— А у меня нет галош, — пожаловалась Верка.

— Нечего тебе делать-то, дома посидишь, пока снег растает, — рассудил Ленька. Он был на четыре года старше сестры, ходил в школу.

Верка захныкала, прижалась к бабке. Серега успокоил ее:

— Не реви, Веруха. Завтра попрошу Тимониху склеить и тебе галоши.

Тимониха своим новым ремеслом выручала всю деревню. Из города привезла она это умение — клеить галоши. Зимой хорошо в валенках, а сейчас куда сунешься в них. Серега стал думать, что отдать за галоши. Может быть, буханку? И тут вспомнил, что у Феди Тарантина хлеб намок в санях, и решил отнести ему полбуханки.

Надел фуфайку, сунул под мышку хлеб.

— Ты куда?

— К Федору, замочил он свою буханку в Песоме.

И ребятам, и бабке жалко было хлеба, но все промолчали: дескать, ты хозяин, тебе лучше знать, что делать.

Дождь продолжал моросить. Пахло оттаявшим навозом. С крыш давно согнало снег, дома почернели, притихли, будто нежилые: редко у кого горел свет. Только у Катерины Назаровой сияли окна. Шумилинские беседы всю зиму собираются в ее большой избе. Скучно ей одной-то, баба молодая. А какая беседа без лампы-«молнии»? В лепешку разобьются девки, но керосину достанут у трактористов, принесут.

Сегодня беседы не было. Серега увидел в окне Катерину и придержал шаг. Стояла она против зеркала, повязывала серый пушистый платок. Потом пригладила пальцем темные брови, вроде как улыбнулась, и губы что-то прошептали. «Собирается куда-то, ухорашивается: городская привычка. Кому нынче покажешь красоту-то? И как она живет в такой хоромине? Жутко, наверно».

Ни одной бабе не сравниться с Катериной. Все на ней ладно, статно: хоть фуфайка, туго перехваченная хлястиком, хоть короткополая рыжая шубейка. А белые сапоги с кожаными союзками! Видимо, они особенно нравились Катерине, потому что только сапоги да патефон остались от привезенных из города вещей, остальное променяла на хлеб.

От Соборновых в одной кофте, с пустой кринкой в руке вышла Танька Корепанова, дочка бригадира, поравнялась, хихикнула:

— Ой, Серега, что за тобой все собаки вереницей?

Собаки и в самом деле тянулись на запах хлеба.

— Валяй и ты присоединяйся к ним.

— Подумаешь, воображала! — обиделась Танька и козой проскакала по изломанной рыхлой тропке в переулок.

«Носят тебя черти! — зло подумал Серега. — Может, даже заметила, как я пялил глаза на Катеринины окна?»

Около конюшни мигала «летучая мышь», галдели бабы, матюкался Осип. И у Тарантиных шла ругань, жена отчитывала Федю. Серега остановился, не решаясь зайти в избу. Выручил Вовка, лепивший у палисадника снежки.

— Отнеси это отцу.

Вовка поширкал мокрыми руками о пальтушку, схватил хлеб и проворно нырнул в дверь.

Тихо стало в избе.

После пасмурных дней в небо устоялась теплая голубизна, синие тени легли на подтаявшие снега, в ослепительных полях лоскутками обозначились проталины. У завалинок возле изб в полдень курился парок, и запах весны, резкий, еще не перебродивший, настаивался на молодом воздухе. Земля дышала, млела под солнцем, как приласканное материнской рукой дитя.

В такую пору не пройдешь, не проедешь через овраги, набухшие полой водой. Хорошо, что вовремя вернулись шумилинские из лесу. Теперь дома хозяйничала мать. Можно было и отдохнуть, пока бездорожица, но прибежала ни свет ни заря бригадир Наталья Корепанова, попросила:

— Повози, Сережа, клеверное семя. Всех баб нарядила рассевать: подморозило, наст крепкий сковало. Не упустить бы момент.

Серега вышел на крыльцо, глубоко потянул в себя ядреный воздух с горчинкой печного дыма. Яркой канвой рдела над бором заря. Прислушался. У Заполицы бормотали тетерева. А рядом, на крыше, самозабвенно картавила ворона, распушив хвост. «Тоже токует!» — усмехнулся Серега и побежал по хрусткому насту напрямки к конюшне.