Мария Халфина - Мачеха (сборник)

Лариса после родов еще сильнее похудела. Сергей засел за дипломный проект — здоровый, спокойный сон был для них необходим. Понемногу мать научилась, особенно когда Люсенька болела, обходиться почти без сна.

Правда, с утра поташнивало и покачивало от слабости, но с этим можно было справиться. Главное, что в институте у ребят дела шли отлично, а у Люсеньки вовремя прорезались зубки и болела она не чаще, чем «другие здоровые дети».

Окончив институт, Сергей с головой ушел в любимое дело, завод для него стал самым интересным и значительным местом на земном шаре. Через год окончила институт и Лариса. С годами рос достаток, но возрастали и расходы.

Получили в центре города трехкомнатную квартиру. Две комнаты, исключая бабушкину, требовалось заново обставить. Нужно было прилично одеваться: к этому обязывало положение. Подрастала Люся и тоже требовала немалых расходов. Полновластным распределителем кредитов теперь стала Лариса. На хозяйство она давала в обрез. У бабушки порой ум за разум заходил, как дотянуть до получки. Выручала кормилица-машинка. Старые клиенты не забывали Лидию Павловну. Заказов хватало.

Только вот сил становилось все меньше, и сноровка уже стала не та. А по-прежнему хотелось, чтобы, придя домой, дети могли хорошо поесть и отдохнуть и чтобы Люсенька при них поменьше хныкала и привередничала.

В домашние дела Лариса Львовна не вмешивалась.

Только в одном она непререкаемо требовала подчинения своей воле: Люсю нельзя раздражать, нельзя наказывать. При ее нервной конституции любая форма грубого давления может вызвать тяжелый кризис.

Все попытки бабушки приучить девочку к самостоятельности и порядку натыкались на каменное противодействие матери.

И Люсенька очень рано поняла, каким мощным козырем она владеет против всех бабушкиных козней.

— Вот я скажу маме, как ты меня мучаешь! Я спать хочу… У меня головка болит, — ныла она, когда бабушка пыталась заставить ее вечером собрать разбросанные по всей квартире игрушки. И не желала ложиться в постель, и жаловалась, и истерически рыдала, когда мать приходила домой.

В результате — несколько дней угнетающего, отчужденного молчания Ларисы, холодный взгляд, пресекающий любую попытку к объяснению. Лидия Павловна не боялась невестки, конечно, нет, просто не хотелось в семье грех заводить, хотя и горько было сознавать, что внучка-то растет урод уродом.

Всему приходит свое время. К концу шестого десятка наступило неизбежное. Начало тревожить сердце. Чаще всего по утрам, когда домашние дела обступали со всех сторон, где-то в левом подреберье возникала боль. Не очень острая вначале, постепенно она опоясывала грудь, вонзалась в плечо и левую руку, отнимала дыхание. Казалось, вот сейчас, еще одна последняя минутка, и настанет конец. В холодном поту, в смертной тоске, посеревшая и уже полумертвая от боли и страха, лежала она в ожидании этой последней своей минуты. После приступа долго дрожали и подламывались ноги, из рук все валилось.

Неумытая Люсенька с хныканьем бродила по неубранной квартире, изнывая от безделья и скуки. Она не умела жить интересно без бабушкиной помощи.

А бабушка вышла из строя. Пришлось взять приходящую домработницу. И тут начали обнаруживаться странные вещи. Выяснилось, что за восемь договорных часов домработница Катя никак не успевает управиться со всеми домашними делами; что в сумму, ассигнованную Ларисой Львовной на хозяйство, уложиться невозможно; что Люся ни одного часа не может обходиться без посторонней помощи и обладает способностью любого, самого уравновешенного человека довести да белого каления своими требованиями и капризами.

Пришлось Ларисе Львовне самой включаться в ненавистное ей домашнее хозяйство.

Внешне она ничем не проявляла недовольства или раздражения, но жить подле нее становилось все более неуютно. Даже Сергей Николаевич теперь все чаще по вечерам стал задерживаться в своей лаборатории.

И вечерние встречи за семейным столом утратили свою былую прелесть.

Чтобы не мозолить ближним глаза, бабушка отсиживалась в своей «отдельной» комнатке, в которой они жили вдвоем с Люсей. Больное сердце лишало ее возможности двигаться, но у нее оставались еще две доступные ей радости: рукоделие и ее дряхленький «Ундервуд».

Всю жизнь рукоделие было для нее видом отдыха и особого удовольствия. Она не только умела вышивать на любой манер, и гладью и крестом, — оказалось, что она владеет чудесным древним искусством кружевницы. Певуче постукивают старинные кленовые коклюшки, сплетаются, перекрещиваются тонкие нити, и на тугой подушке, утыканной стальными булавками, возникает дивной красоты узор.