Валентин Катаев: Время, вперед!

Черепаху, клячу и велосипед окружал одинаковый ландшафт – фантастически яркие папоротники, исполинская трава, карликовый бамбук, красное утопическое солнце.

Ханумов сидел на черепахе. Ермаков задом наперед – на кляче. Ищенко ехал на велосипеде.

Бригадиры были настолько не похожи на себя, насколько портрет может быть не похож на оригинал. Однако у Ханумова была пестрая тюбетейка, у Ермакова – яркий галстук, а у Ищенко – явно босые ноги. И это делало сходство неопровержимым, как хороший эпитет.

Среди допотопного пейзажа черепаха и кляча выглядели метафорами, несвоевременно перешедшими из Эзопа или Крылова в новейшую французскую живопись школы Анри Руссо.

Велосипед – наоборот. Он был допотопен, как литературная деталь, перенесенная из новеллы Поля Морана в литографию старого энциклопедического словаря, с видом каменноугольной флоры.

Эти три картинки, резко и наивно написанные клеевой краской на картоне, были прибиты слишком большими плотничьими гвоздями над входом в конторку прораба Корнеева.

Наскоро сколоченная из свежих нетесаных досок, конторка стояла недалеко позади тепляка. Она относилась к тепляку, как шлюпка к океанскому пароходу.

В конторе щелкали счеты.

Первая смена кончила. Вторая еще не начинала. Задерживали опалубщики. Ребята из первой и второй смен сидели на бревнах, ругаясь между собой по поводу картинок.

В Шурином хозяйстве был достаточный запас метафор для определения самых разнообразных оттенков скорости.

Шура пользовалась ими с беспристрастной точностью аптекаря, отвешивающего яд для лекарства. Она могла бы взять улитку, могла бы взять паровоз, телегу, автомобиль, аэроплан, что угодно. Наконец, могла взять величину отрицательную – рака, который пятится назад, чего, как известно, настоящие раки никогда не делают.

Однако она, по совести взвесив все показатели за прошлую декаду и сравнив их со старыми, – выбрала черепаху, клячу и велосипед.

Это была совершенно справедливая оценка. Но картинки уже восьмой день кололи сменам глаза. Их меняли слишком редко – раз в декаду. За последние восемь дней показатели резко изменились. Ханумов на сто двадцать процентов вырвался вперед. Ищенко отставал. Ермаков обошел Ищенко и догонял Ханумова. Ханумову уже мерещился паровоз. Ермакову – по крайней мере, автомобиль.

А старые картинки, как назло, висели и висели, наказывая за старые грехи, и должны были еще висеть два дня.

Худой длинноносый парнишка из ханумовской смены с ненавистью смотрел на черепаху.

– При чем черепаха? Какая может быть черепаха? – говорил он, тяжело раздувая ребра. – Какая может быть черепаха?

Он уже скинул брезентовую спецовку и окатился водой, но еще не пришел в себя после работы. Он сидел, положив острый подбородок на высоко поднятые острые колени, в розовой ситцевой рубахе с расстегнутыми воротом и рукавами, с мокрым висящим чубом. Он ежеминутно плевался и облизывал тонкие розовые губы.

– Выдумали какую-то черепаху!

Другой, из ермаковских, весельчак в лаптях и пылевых очках, задирал:

– Им неудобно, ханумовским, на черепахе сидеть. Чересчур твердо. Они, понимаешь ты, на автомобиле привыкли.

За своего вступились ханумовские:

– А вам на кляче удобно?

– Они, кроме клячи, ничего в своей жизни не видели.

– Врешь, они в прошлый раз на телеге скакали.

– Это вы две декады подряд с улитки не слазили, – резал весельчак. – А еще красное знамя всюду за собой таскаете. На черепушке его возите, красное знамя. Надо совесть иметь.

Подошли новые. Столпились. В лаптях; босиком; в спецовках; без спецовок; в башмаках; русые; вымывшиеся; грязные; в зеленоватой муке цемента, как мельники; горластые; тихие; в майках; в футболках; в рубахах; ханумовские; ермаковские; разные; но все – молодые, все – с быстрыми, блестящими глазами…

– Кроме шуток. Какая может быть черепаха, когда мы сегодня за семь часов девяносто кубов уложили?

– А мы вчера сто двадцать и позавчера девяносто шесть.

– Девяносто пять.

– А вот – девяносто шесть. У нас в конторе один куб замотали.

– Вы его расплескали по дороге. Все доски к черту заляпали. Бетон денег стоит.

– Не ты за него платишь.

– А кто платит?

– Контора платит.

– Вот это да! Слыхали? Это ловко! С такими понятиями только и остается сидеть всю жизнь на кляче задом наперед.

– Что ты нам глаза клячей колешь? Пускай ее убирают отсюда, куда хотят, эту клячу.

И вдруг:

– Пока не уберут – не станем на работу. Подумаешь – кляча! А когда мы на плотине в пятьдесят градусов мороза голыми руками….