Валентин Катаев: Время, вперед!

И пошло:

– Пока не уберут – не станем!

– От людей совестно!

– Будет!

– Не станем!..

– Хоть бы их дождем, этих подлых животных, посмывало!

– …Когда здесь дождь в год два раза…

Из конторки вышел хмурый Ханумов. Действительно – в тюбетейке.

Сильно курносый и сильно рябой – будто градом побитый, – коренастый, рыжий арзамасский татарин. А глазки голубые. От русского не отличишь. Разве скулы немного косее и ноги покороче.

Он вышел из конторки в новых красных призовых штиблетах, волоча большое красное знамя.

Два месяца тому назад ханумовцы с боем вырвали переходящее знамя. С тех пор держались за него зубами. Шагу без знамени не делали. На работу шли и с работы шли с песнями, под знаменем. А работая, втыкали его в землю где-нибудь поблизости от места, чтобы видно было. За получкой ходили всей сменой со знаменем.

И однажды в передвижной театр на "Любовь Яровую" тоже пошли под знаменем – пришлось его сдавать на хранение в буфет. Там оно стояло весь спектакль за бочкой с клюквенным квасом.

– Ну, – сказал Ханумов с еле уловимым татарским акцентом и развернул знамя.

Он косо посмотрел на черепаху и стукнул древком в черную кварцевую землю.

– Наклали два раза, а теперь восьмой день сидим на ней. И еще два просидим, курам на смех. Очень приятно.

Он сердито и трудно кинул знамя на поднятое плечо.

– Становись, смена.

Ханумовцы встали под знамя.

Бежал моторист, вытирая руки паклей. Он сдавал механизм ермаковским. Он бросил паклю, вошел в тень знамени – и тотчас его лицо стало ярко-розовым, как освещенный изнутри абажур.

– Все?

– Все.

– Пошли!

Смена пестрой толпой двинулась за Ханумовым.

– Слышь, Ханумов, а как же насчет Харькова? – спросил худой парень, вытирая лоб вывернутой рукой в широко расстегнутом розовом рукаве.

– За Харьков не беспокойся, – сказал сквозь зубы Ханумов, не оборачиваясь. – Харьков свое получит.

Тут подвозчица Луша, коротконогая, в сборчатой юбке, ударила чистым, из последних сил пронзительным, деревенским голосом:

Хаа-раа-шо-ды страдать веса-ною

Д'под зелена-да-ю сасы-ною…

И ребята подхватили, зачастив:

Тебе того не видать,

Чего я видала,

Тебе так-да не страдать-да,

Как-да я страдала…

Они с работы возвращались в барак, как с фронта в тыл. Они пропадали в хаосе черной пыли, вывороченной земли, нагроможденных материалов. Они вдруг появились во весь рост, с песней и знаменем, на свежем гребне новой насыпи.

Маргулиес шел напрямик, от гостиницы к тепляку.

Он жмурился против солнца и пыли. Солнце било в стекла очков. Зеркальные зайцы летали поперек пыльного, сухого пейзажа.

С полдороги к нему пристал Вася Васильев, комсомолец ищенковской смены, по прозвищу "Сметана". И точно, – круглый, добрый, белый, – он как нельзя больше напоминал сметану.

Тонкая улыбочка тронула черные шепелявые губы Маргулиеса. Он еще пуще сощурился и пытливо взглянул на Сметану. Под оптическими стеклами очков близорукие глаза Маргулиеса блестели и шевелились, как две длинные мохнатые гусеницы.

– Куда путь держишь, Васильев?

Сметана махнул рукой на тепляк.

– Что же так рано?

– Не рано, – уклончиво сказал Сметана.

– Ищенко когда заступает? – заметил Маргулиес. – В шестнадцать заступает?

– Ну, в шестнадцать.

– А теперь восемь?

– Восемь.

– Ну?

Они еще раз посмотрели пытливо друг другу в глаза и улыбнулись. Только Маргулиес улыбнулся почти незаметно своим выставленным вперед ртом, а Сметана – так широко, что у него двинулись уши.

– Вот тебе и ну, – сказал Сметана, взбираясь кряхтя на насыпь.

– Так-так, – бормотал Маргулиес, оступаясь на подъеме и трогая землю пальцами.

Они хорошо поняли друг друга.

Маргулиес понял, что ищенковцы уже знают про Харьков и на всякий случай посылают вперед разведчика. Сметана понял, что Маргулиес тоже все знает, но еще ничего не решил и до тех пор, пока не решит, ничего не скажет.

Каждый день профиль площадки резко менялся. Он менялся настолько, что невозможно было идти напрямик, не делая крюков и обходов. Здесь не было старых дорог. Каждый день приходилось идти, прокладывая новые пути, как через неисследованную область. Но тропа, проложенная вчера, уже не годилась сегодня. В том месте, где она вчера поднималась вверх, сегодня была яма. А там, где вчера была яма, сегодня прорезывалась кирпичная стройка.

Они молча сбегали в широкие траншеи, вырытые за ночь экскаватором. Они шли в них, как по ходу сообщения, видя вокруг себя глину, а над собой узкое небо и ничего больше. Они вдруг наталкивались на головокружительно глубокие котлованы (на дне их люди казались не больше обойных гвоздиков) и, верхом обходя их, перебрасывали через голову телефонные и электрические провода, как на фронте.