Валентин Катаев: Время, вперед!

Лицо Моси наливается кровью. Он кричит:

– Георгий Васильевич! Ну вас, в самом деле, к черту! Не доводите меня до мата!!! Я, конечно, извиняюсь…

– Ну, ладно, ладно, – поспешно говорит Георгий Васильевич. – Я пошутил. Шуток не понимаете.

Он быстро пишет:

"Бригадир Ищенко, десятник Вайнштейн".

Мося читает через плечо свою фамилию, но до тех пор не отходит от Георгия Васильевича, пока собственными глазами не видит, как утомленная конторщица принимает телеграмму, как считает карандашом слова, как выдает квитанцию и пристукивает ее длинным молотком штемпеля.

Тогда он кричит:

– Ну, я пошел, товарищи! – и кубарем скатывается с лестницы.

– Нет, каков стиль! – восклицает Георгий Васильевич, беря Винкича под руку. – Учитесь, молодой человек: "Бригада бетонщиков поставила мировой рекорд, побив Харьков, Кузнецк, сделав в смену четыреста двадцать девять замесов, бригадир Ищенко, десятник Вайнштейн"! Гомер-с! Илиада-с!

Из-за горы, покрытой белым дымом взрывов, появляется солнце. Оно уже белое и неистовое, как в полдень.

Ищенко ломится в родильный приют.

Его не пускают.

На черной доске против фамилии Ищенко стоят непонятные буквы и цифры:

"Малч. 3 1/2 клг.".

Пожилая женщина в халате выталкивает Ищенко из сеней:

– Иди, иди. Через два-три дня придешь. Сейчас нельзя.

У Ищенко опухшее, капризное, сумрачное лицо. Чуб закрывает лоб до глаз.

– Как это можно, такое дело! – кричит Ищенко. – Как это я не могу своего собственного ребенка видеть?

– Иди, иди.

– Я бригадир мирового рекорда! Член партии с тридцать первого года!

– Не бузи. Мировые рекорды ставишь, а вести себя не умеешь.

Женщина усмехается, тихонечко выводит бригадира за дверь.

– Постой, – говорит Ищенко. – Погоди. Ты мне одно скажи: кто там мальчишка или девочка?

– Мальчик, мальчик. Три с половиной кило.

– Три с половиной кило? – подозрительно спрашивает Ищенко. – А это не маловато?

– Хватит для началу.

Ищенко выходит на улицу. Он обходит больничный барак вокруг. Заглядывает в окна. Стекла блестят ослепительным белым блеском. Ничего не видно.

Но вот в одном окне появляется фигура. Это Феня. Феня прижимается всем лицом к стеклу. Ее нос, лоб и подбородок плющатся пятачками. Блестят яркие перловые зубы. Она в руках держит сверток. Она подымает сверток и показывает мужу.

Ищенко видит в нестерпимом блеске стекол маленькое красное личико с бессмысленными, туманными глазками, круглыми и синими, как ягоды можжевельника.

Бригадир делает знаки руками, кричит что-то, но Феня не слышит. Феню оттаскивают от окна. Пожилая женщина ругается.

Ищенко отходит в сторону и садится в тени барака. К его горлу подступают слезы, смысла которых и причины он не понимает.

Солнце горит со скоростью ленточного магния.

В номере Маргулиеса начинает тарахтеть будильник. Половина седьмого. Будильник тарахтит, как жестянка с монпансье.

Жгучие мухи крутят вокруг будильника мертвые петли. Мухи стадами ползают по рыжей газете.

Будильник тарахтит, тарахтит, тарахтит до изнеможения. Его никто не останавливает.

Маргулиес сидит с Шурой Солдатовой на скамеечке возле отеля.

Они ждут, когда откроется столовая.

Маргулиес крепко держит в своей большой руке ее руку. Он держит ее, как держат рубанок. Он думает о кубиках, которые будут давить через семь дней.

Нестерпимое солнце жарко освещает их замурзанные, утомленные лица.

Маргулиес почти засыпает. Куняет носом. Он с трудом борется с приступами счастливого, обморочного сна.

Винкич выходит из дверей отеля. Он направляется к Маргулиесу.

Засыпая, Маргулиес замечает свежую газету, торчащую из кармана кожаной куртки спецкора.

Засыпая, Маргулиес спрашивает, едва заметно улыбаясь:

– Ну… где?

– На Челябинском тракторном! – кричит Винкич.

– Сколько?

– Пятьсот четыре!

1931–1932