Валентин Катаев - Время, вперед!

Стиснув зубы, Фома Егорович пил стаканчик за стаканчиком и совершенно не пьянел. Потом хмель ударил ему в голову сразу и оглушил его.

Гаснущая лампа длинно и безостановочно протекала в его глазах и все никак не могла протечь или остановиться.

Фома Егорович выбежал из номера в коридор. У него в руке дрожала газета.

Отель спал.

Иногда лампочки в коридорах начинали гаснуть.

Они медленно гасли, перспективно отражаясь в черных окнах квадратного сечения. Свет, теряя силу, переходил из тона в тон, от ярко-белого до темно-малинового, лишенного лучей.

Наконец, он гас.

Тогда окна почерневших коридоров сразу озарялись снаружи.

В них проникали лучи прожекторов и строительных ламп. Свет ложился резкими, длинными клетчатыми косяками. Он ломался на углах и ступенях лестниц. Повисшие флаги портьер мертво и сонно висели в его зеркальном сиянии.

Из номеров явственнее слышались храп, сонное бормотание, трудные вздохи, звон и хруст пружинных матрасов под ударами гальванически переворачивающихся тел.

Через некоторое время лампочки начинали снова разгораться, переходя в обратном порядке из тона в тон, от темно-малинового, лишенного лучей, до ярко-белого, ослепительного накала.

Лампочки гасли, и разгорались, и опять гасли, как раскуриваемые во тьме папиросы.

Временная электростанция дышала затрудненными, неровными вздохами маховика, преодолевающего мертвую точку.

Лампочки разгорались и гасли.

Фома Егорович бегал по коридорам, подымался и спускался по лестницам, останавливался перед окнами, садился на ступени.

У каждого источника света он подносил газету к глазам и читал одну и ту же телеграмму:

"КРАХ АМЕРИКАНСКОГО БАНКА.

Нью-Йорк, 28 мая. Эпидемия банкротств по всей Америке продолжается. Крупнейший банк "Коммершиэл компани" в Чикаго, сумма вкладов которого составляет 30 млн. долларов, вчера прекратил платежи. Председатель правления и главный директор покончили с собой. Заведующий отделом кредитов арестован. Ведется следствие."

– Мои деньги… – бормотал Фома Егорович. – Мои деньги…

По коридорам, по лестницам, то на свету, то во тьме, шли люди. Люди шли на работу и с работы.

Фома Егорович подбегал к знакомым и незнакомым.

– Я извиняюсь… Товарищ… Одну минуточку, – говорил Фома Егорович, протягивая дрожащую газету. – Я не очень хорошо читаю по-русски. Быть может, вы мне поможете… Это недоразумение… Я вас уверяю честным словом, что это невозможная вещь…

Некоторые торопились, извинялись. Некоторые останавливались и с любопытством брали газету.

– Где? Что? Ах, этот харьковский рекорд? Триста шесть замесов? Прошлогодний снег. Сегодня у нас на шестом участке всадили четыреста двадцать девять. А что? Вы тоже считаете, что это невозможно?

Фома Егорович поворачивался направо и налево. Он дышал спиртом. Он подходил, и отходил, и возвращался назад. Он не мог устоять на месте. Он страшно шатался, почти падал.

– Нет, нет! Это не то. Это не там. Читайте телеграмму из Нью-Йорка.

Он растягивал на себе резиновые подтяжки. Он их крутил. Он ими щелкал.

– Читайте, товарищ, телеграмму из Америки. Вот эту, вот эту.

– Ах, опять крах! – разочарованно говорил спрошенный.

– Что написано? Что тут написано, прошу вас, прочтите громко.

– Да что ж написано? Ничего интересного. Ну – крах. Ну – в Чикаго. Ну-"Коммершиэл компани". Ну – пропали вклады. Ну – покончили с собой… Спокойной ночи. Надо спать. Извините. Скоро утро. Идите спать.

Фома Егорович стучал кулаками в номер Маргулиеса, В номере было темно. Никто не отзывался.

Фома Егорович вернулся к себе.

С механической тщательностью стал он уничтожать вокруг себя вещи.

Он начал с журнала.

Он рвал страницу за страницей и бросал на пол. Падали, крутясь, пароходы, пальмы, автомобили, коттеджи, костюмы, часы, ракеты, зонтики, трости, запонки, часы, папиросы, таблетки.

Крутясь, стлалась по полу и навсегда уходила под кровать золотистая шевелюра Мэгги, ее румяные овощи, ее булки, лимоны и ветчина, ее открытый для поцелуя рот, ее простенькое, недорогое, полосатое платье.

Когда ни одного листка, ни одной воображаемой вещи больше не осталось, Фома Егорович взялся за настоящие вещи.

Он ломал карандаши, плющил каблуками бритвенные принадлежности, бил рюмки и стаканы, рвал на тонкие полосы простыни, раздирал стулья и их обломками крушил зеркальный шкаф.

Вещи бежали от него, как филистимляне. Он их крушил ослиной челюстью стула.