Валентин Катаев: Время, вперед!

Когда все ушли, Ильющенко подошел к телефону:

– Коммутатор заводоуправления. Дайте Налбандова. Алло! Говорит Ильющенко. Да. Только что. В среднем сто двадцать.

– Хорошо.

Налбандов аккуратно положил трубку на вилку.

Он взял ручку, обмакнул ее в чернильницу, принявшую свои нормальные размеры, и размашисто написал на листе блокнота: "Рапорт о болезни".

Его горло было плотно забинтовано платком.

Мы видели его в пять часов вечера, он ехал в автомобиле на вокзал. Он упирался в голову своей громадной оранжевой палки и не ответил на наш поклон. Он нас не заметил.

Он также не заметил, проезжая мимо шестого участка, небольшого свежего плаката: в тачке сидит чернобородый, страшный человек с оранжевой палкой под мышкой, а вокруг карликовые деревья, гигантские травы и красное утопическое солнце.

Это все случилось через семь дней.

Но в то утро, в которое кончается наша хроника, – все было еще неопределенно и тревожно…

Ну, дорогой Саша, позвольте мне на этом пожелать вам всего доброго.

Простите за то, что мое посвящение в своем начале звучит несколько торжественно, несколько по-французски.

Но, право, на меня начинает влиять затянувшееся пребывание в Париже.

Помните наши с вами разговоры о Париже?

Представьте себе, Париж – это совсем не то. Я не нашел в нем того, что искал, того, что мне снилось, но зато нашел нечто гораздо большее.

Я нашел в Париже – чувство истории.

Мы слишком молоды. Мы пока еще лишены этого чувства. Но уже кое-кто из наших передовых умов пытается в нас разбудить его.

И недаром Горький настойчиво твердит: пишите историю фабрик и заводов, пишите историю Красной Армии, создавайте историю Великой Русской Пролетарской Революции, в тысячи и тысячи раз более великой и прекрасной, чем "великая" французская.

Пусть ни одна мелочь, ни одна даже самая крошечная подробность наших неповторимых, героических дней первой пятилетки не будет забыта.

И разве бетономешалка системы Егера, на которой ударные бригады пролетарской молодежи ставили мировые рекорды, менее достойна сохраниться в памяти потомков, чем ржавый плуг гильотины, который видел я в одном из сумрачных казематов Консьержери?

И разве футболка ударника, платочек и тапочки комсомолки, переходящее знамя ударной бригады, детский плакат с черепахой или с паровозом и рваные брезентовые штаны не дороже для нас в тысячи и тысячи раз коричневого фрака Дантона, опрокинутого стула Демулена, фригийского колпака, ордера на арест, подписанного голубой рукой Робеспьера, предсмертного письма королевы и полинявшей трехцветной кокарды, ветхой и легкой, как сухой цветок?

Крепко жму руку, до скорого свиданья, ваш В. К.

Париж

Светает.

Они стоят у окошечка телеграфа.

Винкич занял очередь. Георгий Васильевич пишет "молнию".

Мося томится рядом. Он не отставал от них ни на шаг. Теперь он тут.

Он переминается с ноги на ногу, заглядывает через плечо, толкает под локоть.

У него все лицо в саже – тушил пожар, – он совсем похож теперь на черта.

Георгий Васильевич, посмеиваясь про себя, пишет:

"Бригада бетонщиков поставила мировой рекорд, побив Харьков, Кузнецк, сделав в смену 429 замесов…"

Мося быстро читает через плечо и умоляюще говорит:

– Георгий Васильевич… Товарищ писатель… Бригадир Ищенко, десятник Вайнштейн.

– Ничего, и так сойдет.

– Бригадир Ищенко, десятник Вайнштейн.

Мося чуть не плачет.

– Ищенко и Вайнштейн. Фактически. Что, вам жалко? Это же фактически.

– Денег жалко, – говорит Георгий Васильевич назидательно. – Казенные деньги надо беречь.

Мося не знает, куда деваться. Он крутится на месте. Его руки отчаянно болтаются.

– Фактически, – хрипло шепчет он.

– Поставить, что ли, бригадира Ищенко и десятника Вайнштейна? спрашивает Георгий Васильевич Винкича и подмигивает на Мосю. – Но стоит ли вот вопрос.

Винкич серьезно смотрит на Георгия Васильевича.

– Поставьте, Георгий Васильевич, – шепчет Мося. – Что вам стоит? Редакция заплатит. Поставьте!

Георгий Васильевич решительно наклоняется к стойке.

– Хорошо. Будь по-твоему. Бригадира Ищенко, так и быть, поставлю.

– А меня?

Мося делается маленький и лопоухий, как школьник. Он говорит суетливо и искательно, как с учителем:

– А меня, Георгий Васильевич, поставите?

– А при чем здесь ты? – невозмутимо спрашивает Георгий Васильевич.

– Я здесь при чем? Я? А кто же здесь при чем!!!