Валентин Катаев - Время, вперед!

– Что же вы не начинаете? – сказал он обыкновенным тоном, подавая бригадиру руку. – Ноль часов пятнадцать минут. Времечко, хозяин, времечко.

Ханумов не спускал с него суженных, остановившихся глаз. При зеркально-гелиотроповом свете прожекторов его лицо казалось совершенно белым.

– Что там Мося треплется насчет нашей нормы, хозяин, – сказал он неузнаваемо тихим и сиплым голосом, – объясни, пожалуйста, будь добр! Какая норма?

Бригада обступила их молча.

– Норма от сорока до сорока пяти в час. Не больше четырехсот замесов в смену.

Глаза Ханумова стали еще напряженнее и уже.

– Костя – четыреста двадцать девять, мировой рекорд, а я после Кости четыреста?

– Больше пока невозможно.

– Давид Львович, ты, наверное, смеешься?

– Вот чудак! Ты чудак человек, Ханумов. – Маргулиес близко заглянул ему в глаза нежными, близорукими глазами. – Больше четырехсот никак нельзя. Надо сначала проверить качество. Через семь дней раздавим кубики, посмотрим прочность, тогда – пожалуйста, хоть восемьсот… если качество позволит… Понятно?

– Косте можно, а мне нельзя? – с тупым упорством сказал Ханумов.

– Подожди.

– Давид Львович, пятьсот?

– Невозможно.

Ханумов хорошо знал Маргулиеса. Он понимал, что спорить бесполезно. И все же он упрямо повторил:

– Пятьсот.

– Нет.

Бригадир растерянно оглянулся по сторонам. Со всех сторон смотрели напряженные лица, неподвижные, ждущие глаза.

Подходили: Корнеев, Мося, Налбандов.

Ханумов искательно улыбнулся.

– Четыреста пятьдесят… хозяин?

Маргулиес замотал головой.

– Времечко, времечко…

– Четыреста пятьдесят?..

– Брось торговаться, Ханумов. Мы не на базаре. Задерживаешь работу. Времечко.

У Ханумова надулась шея.

– Пятьсот! – закричал он изо всех сил. – Тогда пятьсот – и ни одного замеса меньше. Пятьсот!

Он дрожал от бешенства и упорства.

– Не выйдет.

– Ты что… Ты что… – с трудом переводя дух, проговорил Ханумов. – Ты что, Давид Львович… Душу из меня хочешь вынуть? Хочешь меня осрамить перед людьми? Насмешку из меня сделать? Давид Львович! Ты ж меня знаешь… Ты меня знаешь, я тебя знаю. Мы ж с тобой вместе плотину клали. Вместе руки и ноги морозили…

Налбандов стоял, заложив руки за спину, упираясь задом в палку. Он насмешливо и внимательно щурился.

Маргулиес резко мотнул головой.

– Товарищи! Ребята! – закричал Ханумов с надрывом, весь подергиваясь. Бетонщики первой непобедимой! Вы видите, что над нами делают?

Бригада угрюмо молчала.

– Давид Львович! Товарищ начальник участка! Маргулиес! Будь человеком. Будь настоящим человеком. Пятьсот!

– Не валяй дурака, Ханумов, – с досадой заметил Маргулиес. – Не выйдет дело. Начинай смену.

– Не выйдет? Не выйдет?.. Тогда…

Ханумову трудно было говорить. Он рвал на себе ворот рубахи.

– Тогда… я тебе скажу… Тогда… Давид Львович… Не мучь меня… Знаешь… Я тебе скажу… Ко всем чертям… К свиньям! К собакам! К собачьим свиньям!.. Вот!

Ханумов судорожно полез в карман, запутался в подкладке и вместе с подкладкой вырвал портсигар.

Бледный, трясущийся, он бросил его на доски настила.

– Вот… Гравированный и серебряный портсигар за плотину… Восемьдесят четвертой пробы… Бери… Не нужно…

Он вырвал из другого кармана серебряные часы и положил их рядом с портсигаром.

– Подарочные часы… За ЦЭС…

Он бросил на часы тюбетейку.

– Тюбетейка… За плиту кузнечного цеха…

Он быстро сел на землю и стал сдирать башмаки.

– Щиблеты за литейный двор… Бери… Подавись… Ничего не надо.

Прежде чем Маргулиес успел что-нибудь сказать, он ловко сорвал с себя башмаки и швырнул их в сторону.

– Ухожу к чертовой матери со строительства. Пиши мне расчет. Не желаю работать с оппортунистами. Пропадайте…

Маргулиес побледнел.

Ханумов посмотрел блуждающими глазами вокруг и вдруг увидел Налбандова.

– Товарищ Налбандов…

Он хватался за соломинку.

– Товарищ Налбандов, будьте свидетелем… Будьте свидетелем, что здесь правые оппортунисты делают над человеком! – закричал он со злобой.

Все глаза повернулись к Налбандову. Налбандов стоял, окруженный глазами.

Он видел эти глаза, обращенные к нему с надеждой и мольбой.

Вот. Случай. Слава лежит на земле. Надо только протянуть руку и взять ее. Эпоха не щадит отстающих и не прощает колебаний.

Или – или.

– Давид Львович, – сказал Налбандов среди всеобщей тишины.

Его голос был спокоен и громок.