Юрий Васильев - Право на легенду

Жернаков рассмеялся:

— Ты бы нашу газету выписывал.

— Да ну! Легче самому приехать. Я вот, знаешь, сейчас вспоминаю: молодые мы ехали, холостые — ну, не считая тебя. В тайгу ехали, к черту, можно сказать, на кулички, героями себя считали. Нарасхват шли, помнишь? Сманивали нас начальники друг у друга: умеешь лопату держать — ценный работник… Теперь — шалишь. Теперь специалисты нужны. Я вот племянника привез, токарем он может, руки у него толковые. Ты бы не поспособствовал?

— А чего же? — согласился Жернаков. — Приводи. Мне как раз человек нужен. Молодой. Чтобы у него своих вредных привычек не было, чтобы свои ему передать.

— Шутишь ты все, Жернаков, годы тебя не берут. А если еще и девчонку Пристроить, не получится? Племянница тоже со мной увязалась. Быстрая девчонка, самостоятельная.

— Да ты, смотрю, как вербовщик хороший, всю родню прихватил. Что она умеет?

— Она-то? Да она пока ничего не умеет. Электростанцию, понимаешь, строить приехала. В газетах прочитала. Я приведу? Ну, спасибо! Я ведь и сам у вас на заводе работать буду. Шофером на конторскую машину зачислили. По-стариковски сгодится.

— Понятно, — сказал Жернаков. — Вместо Паши Вершинина.

— Я не знаю. Ну, может, зайдем куда? Новое мое местожительство отметим.

— Не могу, Сергей. У меня нынче дело ответственное. Вот мой дом, квартира на втором этаже, сразу налево. В любое время заходи, посидим, поговорим. «Джурма» — все-таки эпоха, можно сказать.

— Вот и я про то. Овцы-то передохли! — снова, как много лет назад, рассмеялся он. — Передохли, недотепы. А мы живем! Ну, бывай, пойду хозяйство принимать.

— Сергей Алексеевич, — сказала архивариус Фимочка, — накурили вы тут до невозможности, прямо хоть святых выноси. Разве можно так? — И застеснялась: все-таки Кулешов! — Я ведь о вашем здоровье думаю.

— Да-да, конечно. Вы уж извините, я на лестницу выйду.

Он вышел на лестницу, присел возле ящика с песком, усмехнулся: «Видал, какая персона! Другого бы за такие художества из архива в три шеи вытолкали, а о тебе еще беспокоятся: как бы легкие не испортил. И ты принимаешь это как должное».

Ах ты черт! Шуточки шуточками, только как же это все получилось? Когда он впервые почувствовал, что становится спокойным или, лучше сказать, просто-напросто равнодушным? Да никогда он этого не чувствовал, потому что очень уж пологой была эта его дорога — ни ухабов, ни кюветов, ни разу не встряхнуло его — откуда же было почувствовать?

Вот сидит он сейчас в архиве, роется в газетных материалах и то и дело натыкается на Кулешова. На Кулешова десятилетней давности, который ему приятен, и на Кулешова сегодняшнего, в больших роговых очках с какими-то новыми, странными, очень удобными для ежедневного пользования стеклами: они обладают избирательной способностью пропускать только то, что не требует избытка душевных сил и ложится на бумагу само по себе. Он когда-то читал у Светлова: «…для того, чтобы писать: раньше люди жили плохо, теперь живут хорошо — головы не надо. Вполне достаточно авторучки». Читал и улыбался. Теперь вот не смешно.

Только что попался ему на глаза старый его материал о Дмитрии Голованове, отличном в свое время бульдозеристе, бригадире, который первый в области доказал целесообразность комплексной организации труда. Но не об этом пришлось тогда писать. Случилась с Головановым беда. Стали его повышать, выдвигать, на курсы послали, талант в нем организаторский заметили, и вот он уже начальник карьера, потом — участка, потом, совсем уж неожиданно, — директор только что открытого на Чукотке прииска. И никого почему-то на первых порах не смутило, что образования у него всего-навсего пять классов; никого не смутило, что это не двадцатые годы, когда от нужды и на такое пойти можно было. А потом — крах. Стал прииск на глазах разваливаться.

Послали тогда Кулешова разобраться. Редактор ему даже заголовок придумал к еще не написанной статье: «Калиф на час». Только написал Кулешов не о Голованове — совсем о другом написал, о том, что для того, чтобы подписать приказ о назначении хорошего бульдозериста плохим директором прииска, — для этого авторучки хватит.

Да, вот так он тогда написал. И пусть слова были чужими, но этими словами, он утверждал выношенную им правду. А третьего дня Жернаков, человек, в журналистике неискушенный, сказал ему слова пострашнее. Да, пострашнее… «Ты ведь карандашиком свою статью писал, а надо бы умом да сердцем». Да, надо бы. Вспомни, сколько было откликов на ту твою статью, какие споры разгорелись — не пустые, а нужные, действительные споры, потому что это была публицистика в своем первоначальном значении; это была не констатация с нравоучительными выводами, а страстный — да, страстный призыв помнить, черт возьми! — что все для человека и все — во имя человека; что заботы о судьбах прииска не дают права калечить судьбы людей. Ведь Голованову долго еще не оправиться от своего катастрофического директорствования.